– Ну?! – дожимал меня Нимотси. – Решайся! Бабки просто
фантастические, как подумаю – волосы вовнутрь расти начинают во всех местах.
– За порнуху – и фантастические деньги? – кобенилась я.
– За садомазохистическую порнуху с обязательными
ритуальными убийствами в финале – это обязательное условие. Кровища должна
залить две трети экрана. Филиал мясной лавки – по настоятельной просьбе
заказчика. Все остальное, включая сюжет, – полет твоей безудержной фантазии.
– “Безудержной фантазии” – это сильно сказано. Если
учесть, что в моей жизни было только два не совсем трезвых мужика, все это
длилось несколько минут и не отличалось дивной гармонией ощущений.
– Тем лучше, – оптимистично заметил Нимотси. – Никаких
клише, никакой накатанной колеи, твори, выдумывай, пробуй. Я вообще сильно
подозреваю, что “Камасутру” соорудили евнухи. Не будь дурой, в коитус веки
бабки в руки плывут – и из солидной конторы, между прочим.
– Судя по всему, – я еще раз критически осмотрела новый
прикид Нимотси, не нашла в нем изъянов и дала слабину, – только как ты со
своими кинопринципами на это согласился?
– Ну, я всегда был сторонник зрелищного кино для
широких трудящихся масс, так что здесь никакого противоречия. А если кто-то
тебе скажет, что порнуха – это незрелищно и недемократично, – плюнь в его
лживые зенки. Все занимаются порнографией – сиречь соитием, – в каждой ячеюшке
нашего многострадального общества. , – Я поверить не могу, что ты под этим
подписался!
– А я – что ты! Ты ведь подписалась – Он меня
просчитал, сукин сын Нимотси. – Хотя справедливости ради нужно заметить, что,
если бы увидел меня сейчас любимый режиссер Евгений Матвеев, он бы в гробу
перевернулся.
– Евгений Матвеев жив, слава Богу, – поправила я; я
всегда исподтишка следила за бурной кинематографической жизнью. – И потом, если
память мне не изменяет, твоим любимым режиссером всегда был Чарли Чаплин.
– Все меняется, Мышь, включая привязанности и вкусы,
только ты остаешься неизменной. Ты – это показатель общей дегенеративной
стабильности человеческого чернозема. – Он поднял стакан:
– За тебя! Я уверен был, что ты клюнешь и с крючка не
сорвешься.
Я выпила мартини – не чокаясь, поминая так неожиданно
почившую в бозе стерильную жизнь работницы видеопроката, – и достала из стакана
ключи:
– Этот от подъезда?..
Нимотси, оставшийся верным своей новой роли
дьявола-искусителя, сгонял за самой дорогой водкой. Мы пили всю оставшуюся
ночь, в конце которой я пообещала Нимотси проштудировать де Сада, Мазоха,
Лимонова, гепатитные порногазетенки и немецкую атлетическую порнофильму.
Я заснула на мягких коленях Нимотси – ткань нового пальто
действительно была восхитительной – с хрустальным звоном в бедной пьяной
голове. И мне впервые за пять лет не приснился Иван – он отпустил меня:
бесцветная сиротка наконец-то приняла хоть какое-то самостоятельное решение и
больше не нуждалась в опеке.
Утром, под проклятия и плаксивые причитания старухи Элины
Рудольфовны, мы съехли с Автозаводской навсегда.
* * *
…Квартира на метро “Аэропорт” оказалась довольно
симпатичной: ее сдала Нимотси обнищавшая вдова какого-то крупного советского
академика. Из комнат еще не выветрился пыльный математический дух, за стеклами
книжных шкафов погибали в безвестности труды по высшей математике, квантовой
физике, космогонии и теории бесконечно малых величин.
Я дополнила это благородное собрание отвратительными
книжонками в мягких и жестких переплетах, я перестала краснеть, покупая у метро
подметную полиграфическую продукцию с бодрыми силиконовыми грудями на плохо
пропечатанных разворотах.
– Не ленись, смотри видак, – напутствовал меня
улетавший рейсом Москва – Афины Нимотси. – Если будет тошнить – технология
простая: два пальца в рот, и все проблемы. Я на тебя надеюсь, Мышь. Заверни
что-нибудь позабористее, я же за тебя поручился.
Мы сидели в баре аэропорта Шереметьево второй час – у
Нимотси была провинциальная привычка приезжать к месту назначения задолго до
отправления транспортных средств.
– А сам-то ты готов? – участливо спросила я.
– Как пионер к борьбе задело… И потом, ты же знаешь,
что технология двух пальцев у меня отработана. Говно в организме долго не
задерживается, поскольку сам организм говно – по теории отталкивания
одноименных зарядов, как в профессорских книжках… Я, кстати, у нашего покойного
профессора-академика книжонку прихватил по квантовой механике.
– Господи, ну зачем тебе квантовая механика?
– Дело не в механике, а незыблемости формул.
Посмотришь, как они стоят, стройненькие, румяненькие, с офигительным чувством
собственного достоинства, – и сразу хочется петь и смеяться как дети.
– Может, еще не поздно отказаться? – вдруг спросила я.
– Поздно, – обреченно ответил Нимотси, скрипнув зубами.
– Поздно, будь все проклято! Вот не думал я, что именно для этого рода
деятельности родила меня моя многострадальная мама.
– Но ведь эта работа не навсегда…
– Очень на это надеюсь. Тебе мужик позвонит,
Александром Анатольевичем звать. Отдавать сценарии будешь ему.
– Редактор, что ли? – высказала наивное предположение
я.
– Ага. Судя по рэкетирской репе. Ему бы только горячим
утюгом по предпринимательским животам елозить, бабульки выколачивать.
– Ты меня пугаешь, Нимотси…
– Ага. “Страх съедает душу”. Чей фильм?
– Фассбиндера. Райнера Вернера.
– Молодец, нюх не потеряла… Я сам боюсь, но ужасно
хочется по вечерам морепродукты трескать. Каждый Божий день.
Мы долго стояли у таможенного пропускника. Нимотси обнял
меня и накрыл полами пальто. От него пахло мерзким, почти женским потом. Я
вдруг почувствовала, что и этот запах, один из немногих запахов других людей в
моей жизни, уходит от меня надолго, может быть – навсегда. Если Нимотси и
вернется – то вернется другим, иначе какой смысл возвращаться?.. Я подумала о
том, что всегда остаюсь, остаюсь на месте, вне зависимости от контекста
событий. И если мертвому Ивану вдруг придет шальная мысль вернуться в этот мир,
то он найдет меня там же и такой же, какой оставил, разве что я буду
закрашивать седину дешевой копеечной хной… Я еще крепче прижалась к Нимотси и
закрыла глаза.
– Надо же, – извинительным тоном прошептал Нимотси, –
взопрел весь, как мышь перед линькой.
– Мыши не линяют.
– Много ты знаешь, энциклопедистка!
– Про мышей – много.
Он крепко сжал меня и ткнулся лицом в волосы. Потом порылся
во внутреннем кармане пальто и достал маленькую любительскую фотографию:
– Вот. Это тебе. У меня их две было. Одну себе
оставляю, как память о нас, дураках. Чую, что больше ничего от нас в памяти
истории искусства не останется, кроме этой любительщины.
