– Ну… Если это касается твоей собственной жизни – то
да.
– И потом, все эти дурацкие линии. Они обязательно должны
сойтись. А в жизни ни одна из линий не сходится… Вы закрываете глаза, когда
целуетесь?
– А надо? – засмеялась я.
– Надо. Джоди Фостер обычно закрывает. И Вивьен Ли
закрывала.
– Не очень-то они похожи.
– Совсем не похожи. Спокойной ночи, Ева.
…Я пробыла на даче Влада два дня. Это были скучные два дня с
трезвым Владом, появляющимся иногда в сугубо медицинских целях в прорезях моей
маски. От нечего делать я стала смотреть телевизор – раньше я ненавидела его,
но Еве он вполне мог понравиться, особенно мелодраматические сдублированные
французские фильмы с обязательным Владимиром Косма в качестве композитора… И
лишь однажды, после трехчасового бесцельного блуждания по каналам, мне удалось
подсмотреть, как целуется Джоди Фостер в “Отступнике”, так неожиданно похожая
на меня в своем внезапном беспорядочном бегстве через всю Америку. Она
действительно закрывала глаза, когда целовалась, но ей было с кем целоваться, и
этот кто-то, Денис Хоппер, наемный убийца с дурацким саксофоном, любил ее и
готов был защищать.
Меня некому было защищать, и пятнадцати тысяч долларов у
меня не было, и роли, придуманной десятком бравых голливудских писак, тоже не
было.
А спустя два дня ассистент Витенька отвез меня в Москву.
* * *
…Месяц я прожила в запущенной квартире Левы. Месяц и три
дня.
За немытыми, должно быть, с прошлого года окнами созрело
обычное московское лето с его пыльной зеленью и короткими, всегда внезапными
дождями. Старуха Софья Николаевна оказалась симпатичной и предупредительной,
она всегда брала для меня один и тот же творог и подворовывала копейки – всегда
тактично и с извинительной улыбкой.
Она ни о чем меня не расспрашивала и научила играть в
бильярд; в ее большой комнате стоял бильярдный стол, оставшийся от мужа,
растрелянного в конце тридцатых. Он был по совместительству и обеденным,
зеленое сукно было закапано жиром и лоснилось, а на костяных шарах стерлись
номера – но это был настоящий бильярд! В игре эта рождественская троцкистка
оказалась сущим дьяволом. Ставки были по-старушечьи маленькими, “на монпансье”,
но деньги начали таять – и тогда я взмолилась об игре без ставок.
Старуха согласилась и даже научила меня нескольким приемам с
еще дореволюционной историей – настоящий русский бильярд, не какой-нибудь
вшивый американский! Мы катали шары целыми днями, а вечерами и ночами я
оставалась одна. Заключенная, как моллюск в створки своей раковины-маски, я
вдруг обостренно начала чувствовать запахи – прибитой дождем пыли,
фаршированных перцев, дорогих духов и пота, причудливо смешанных и
поднимающихся облаком кверху.
Я еще не видела своего лица, но уже кое-что придумала для
своей девочки, для Евы. Я оставила ей южное происхождение, так или иначе
прорывающееся иногда в мягком акценте, – вот только сместила географические
координаты ее рождения. В ее жизни было чуть больше моря, чем у меня, чуть
больше солнечных дней в конце октября и намного больше мужчин. Мужчины всегда
были моим слабым местом.
Впрочем, справедливости ради, – слабым местом было и все
остальное, но начать я решила с голоса.
Только мой голос мог выдать меня – мой всегда
монотонно-тихий, извиняющийся голос, испуганно реагирующий на любое обращение.
Такого голоса не могло быть у Евы, обожающей Жака Превера и французские
качественные мелодрамы с умными и всегда ускользающими диалогами. Часами я
варьировала тембр, пока не остановилась на одном, уж никак не могущем вызвать
подозрений и страшно далеком от меня прежней.
Это был низкий голос – низкий, но без вульгарности
ресторанных певичек. Такой голос знает себе цену, он не позволит ущипнуть себя
за задницу – разве что бокал шампанского за ваш счет, и больше никаких
вольностей.
Я записывала возможные варианты этого голоса на Левин
старенький магнитофон, забытый под кроватью в спальне, и гоняла его до одури,
повторяя свой новый голос, вдалбливая его до автоматизма, – и это было похоже
на лингафонные курсы. С той лишь разницей, что я приучала себя даже думать этим
голосом.
Когда новый тембр прочно укрепился в моем сознании, я
приступила к его расцветке. Он должен быть немного усталым, потому что женщина
интересна только своим прошлым, в котором может наврать с три короба; он должен
быть чувственным (Боже мой! Это бесстыдное искушающее имя Ева подвигло меня на
эти подвиги – прав был Влад!); он должен был раздеть кого угодно и сам
раздеться; но в нем должны иногда прорываться интонации маленькой девочки,
страдающей лейкемией, – чтобы его хотелось защитить, прижать к груди и уже не
отпускать.
"Ну, ты даешь, мать! – всплыл Иван, когда тренировки
были закончены. – Не вовремя я умер!"
"Точно-точно! – поддержал Ивана Нимотси. – Не будь
идиоткой, устраивайся на секс-телефон! Через неделю получишь звание ударника
труда и уйму денег. Мужики будут к тебе в очередь стоять, даже из
Ханты-Мансийска приедут по этому случаю, помяни мое слово!"
"Здорово получается… Ева”, – скромно похвалила меня
Венька.
…Маску сняли через двенадцать дне и вместе со швами на
груди.
Я снова была на даче Влада, в его операционной.
– Ну, посмотрим, что получилось! – Влад легко снял
маску, она осталась в его руках, а в мое освобожденное беззащитное лицо впились
иглы вполне безобидного, но уже основательно подзабытого воздуха.
– Надеюсь, все в порядке, доктор? – сказала я своим
новым голосом, навсегда поселившимся во мне.
Влад оторопел, даже маска чуть не вывалилась из его рук.
– Ну, ты даешь! – наконец сказал он. – Это имя тебя к
рукам прибирает, точно!.. “Мирабил дикту”!
– В общих чертах я поняла. И, заметьте, даже не
спрашиваю у вас перевода.
Влад аккуратно взял меня за подбородок, приподнял лицо,
внимательно осмотрел.
– Жалкое зрелище, да? Сплошной кровоподтек, как после
боев без правил? – Я чувствовала свое голое вспухшее лицо, ничем не защищенное
и еще не готовое сражаться и побеждать.
– Прекрасно, прекрасно, – промычал Влад, – прекрасное
лицо. Все должно быть в порядке. Витенька будет приезжать к тебе, менять
повязки. Еще дней пятнадцать, пока не сойдут кровоподтеки. Выпишу тебе
направление на электрофорез, это необходимо. И некоторые другие вещи.
– Витенька? А почему Витенька? Вы ведь лечащий врач, –
как черт из табакерки выскочил мой новый голос и обиженно закусил губу в конце
предложения.
– Я всего лишь эпизодический персонаж, – Влад
заговорщицки подмигнул мне, – ладно, приступим к груди.
– У меня никогда не было такого шикарного бюста! Еще
раз спасибо, доктор!
