Я устала думать обо всем, крепко обняла рюкзак с деньгами и
заснула…
…А проснулась оттого, что кто-то тряс меня за плечо:
– Вставай, девушка, царство Божие проспишь! Я испуганно
открыла глаза, но испугаться по-настоящему так и не успела: рюкзак был со мной,
он никуда не пропал.
– Скоро метро закрывается, а ты все спишь. Дома нужно
спать, – подмигнула мне разбитная, плохо накрашенная бабенка в форменной
одежде.
– Да-да, простите… А какая это станция?
– “Комсомольская”. А какая тебе нужна?
– Я приехала. Спасибо.
– Шмотки береги! Как только не грабанули, спящую-то!
…Я поднялась наверх, по пустынному эскалатору – и вышла
прямо на Ленинградский вокзал.
Пахло шашлыками, размякшим за день асфальтом, Ириной
Аллегровой в каждой музыкальной точке, сотнями людей, приезжающих и уезжающих.
Я потолкалась среди ларьков, купила себе сосиску в тесте,
дешевенький плейер, батарейки и кассету к нему: гнуснейшее техно, значения
которого я никогда не понимала. Идиотская музыка взорвала голову, вышибла все
мысли и помогла сосредоточиться на одной.
"Что делать этой ночью”.
Наверняка они уже поняли, что к чему, связали концы и
разослали оперативки по вокзалам. Наверняка все было не так, я бездумно шла за
придуманным Венькой криминальным миром. Но даже если все не так – куда ты
поедешь?
И тогда я вспомнила о Гуле.
Гуля была моей однокурсницей по ВГИКу, единственной
нормальной бабой среди сумасшедшей вгиковской тусовки. Сразу после института
она выскочила замуж за преуспевающего торговца экзотическими фруктами и осела в
Химках.
Потом был преуспевающий коммерческий директор банка,
преуспевающий агент по недвижимости – целая цепочка, заканчивающаяся
преуспевающим сочинителем книжонок в стиле “русское фэнтэзи”, которого Гуля
зацепила в начале осени, когда мы виделись последний раз.
От каждого своего мужа Гуля непременно рожала ребенка и
непременно мальчика. Меня всегда удивляла ее власть над мужчинами, я никак не
могла понять ее природу – и только прошлой осенью поняла.
Гуля была на последнем месяце беременности и так чертовски
хороша, что от нее невозможно было оторвать глаз – внутренний свет, исходивший
от нее, слепил, сбивал с ног, зачаровывал. Всех новых мужей она находила именно
на последних сроках беременности. Они шли за ней, как крысы за дудочкой
Крысолова, готовы были усыновить всех ее предыдущих детей и наплодить новых –
своих собственных, таких же красивых, как и их мать.
Когда мальчики появлялись на свет. Гуля сразу же теряла к
ним интерес и с ней самой происходила удивительная метаморфоза: она становилась
обычной, ничем не примечательной среднестатистической домохозяйкой. И тогда
невольно обманутые мужья, получившие дешевый страз вместо бриллианта – а именно
так им казалось, – начинали исчезать из дома: сначала на время, а потом
насовсем. Несколько месяцев Гуля жила одна, окруженная детьми и няньками,
которых нанимали для своих детей совестливые бывшие партнеры, – настоящая
пчелиная матка, уже вынашивающая новую жизнь и царствующая в своем улье.
Ее интересовал только неродившийся ребенок, только с ним она
разговаривала – и в этих разговорах была блистательна, остроумна, ненавязчива и
весела: она обучала плод, уютно устроившийся у нее в животе, всем премудростям
жизни, была афористична, как Бернард Шоу, и в меру цинична, как Бэтт Дэвис на
излете карьеры. Я с трудом подавляла в себе желание тут же открыть блокнот и
записать те легкие, изящно отточенные фразы, которые растворялись в воздухе,
оставляя после себя легкое, покалывающее кончики пальцев тепло.
Язычница Гуля, несущая в себе дремлющий генетический код
прародительницы, ненавидела цивилизацию во всех проявлениях, а также ее
производные – телевизор, телефон и печатные издания всех мастей. Скрепя сердце
она смирилась только с пылесосом, миксером и стиральной машиной “Ардо”, полный
автомат.
Гуля. Ну конечно же. Гуля.
Я взяла билет на электричку до Химок и уже через час была у
нее.
Гуля не удивилась моему позднему визиту, молча взяла у меня
из рук пакеты с фруктами и сластями.
– Вот и гости, в жопе гвозди, – пропела она, высыпая
фрукты в огромную корзину, где и без того уже лежала партия бананов,
рассчитанная по меньшей мере на взвод. – То-то у меня сегодня весь день вилки
падали. Так и подумала – то ли баба, то ли гомосексуалист.
– А при чем здесь гомосексуалист?
– Да ходит тут один пед тишайший, страховой агент…
Душный до невозможности: все уже застраховала – и имущество, и квартиру, и
машину, которую мне Павлик оставил. Ты-то Павлика помнишь? Я в упор не помнила
Павлика.
– Ну, кафешка у которого на Речном вокзале. Четвертый,
Димка, от него.
– Слушай, я даже не знала, что ты машину водишь. –
Больше всего мне хотелось сейчас остаться одной и перевести дыхание, но
светскую беседу поддерживать было необходимо.
– Да не вожу я, этого еще не хватало! Кто-нибудь из
мальчишек подрастет – возьмут, не пропадет. Сейчас Димкина нянька на ней
гоняет, идиотка несусветная, но душевная старуха…
– А где мальчишки?
– На даче. Отправила их на лето кислородом
заправляться. Здесь рядом, в Куркине.
– А ты?
– А я вот жду. Четвертый месяц уже маленькому.
Четвертый месяц, время цветения еще не пришло – Гуля была сдержанна и неопасна
для мужчин.
– А ты все корячишься, все пишешь?
– Все пишу, что мне сделается, – спокойным голосом
сказала я, и на секунду мне показалось, что ничего не произошло.
Мы просидели до двух часов ночи, все втроем: Гуля, я и малыш
в животе; он тоже участвовал в беседе, во всяком случае, к нему она обращалась
гораздо чаще, чем ко мне.
Время тянулось бесконечно долго, большую часть его Гуля
издевалась над папочкой малыша, преуспевающим сочинителем. Из всего сказанного
я поняла, что сочинитель ушел навсегда.
– И слава Богу, – философски заметила Гуля, – баба с
возу – кобыле легче, задрал геморроем своим и пищей вегетарианской… А я – ты же
знаешь – совсем наоборот, фарш сырой люблю, грешна…
Она постелила мне в комнате старших детей, набитой огромными
мягкими игрушками и разорванными книгами.
Наконец-то я осталась одна.
Теперь можно было разобрать рюкзак и собственные мысли –
отступать было некуда. Сегодня начинается совсем другая жизнь, не похожая на
вчерашнее утро.
Еще вчера Венька ехала в “Красной стреле” и была жива, еще
вчера Нимотси искал уходящие под кожу вены, но все-таки был жив. “Но мамочка и
папочка уснули вечерком, а Танечка и Ванечка в Африку бегом”, – машинально
прочла я на исчерканной фломастерами странице книги, валявшейся на полу.
