Я взяла набитый впопыхах рюкзак – все мысли потом, потом –
ив последний момент переложила туда же записную книжку и кассету Нимотси –
просто так, как перекладывают страницы засохшими цветами; на память.
И выскользнула из квартиры.
Через чердак – конечно же, через чердак: даже здесь мне
подсказали дорогу – если ушли они, значит, без помех уйду и я.
Чердачный люк не поддавался, а звук поднимающегося лифта
становился все ближе, как неотвратимое наказание за малодушие, трусость и предательство.
Спокойно, спокойно – ты никого не предала. Ну, открывайся
же!..
Люк наконец открылся, я выскочила на крышу и прикрыла его за
собой.
Соседний подъезд был рядом, я спустилась на девятый этаж,
потом на восьмой – и здесь перевела дыхание.
Дура, дура, дура! Но в любом случае – назад дороги не было.
…Во дворе, вокруг мертвой Веньки, уже образовалась толпа.
“Скорая” стояла тут же, спустя минуту приехала еще одна – видимо, сердобольные
граждане звонили с нескольких телефонов.
Люди все прибывали и прибывали, запруживая пятачок перед
ареной смерти. Они-то находились в полной безопасности, как читатели колонок
криминальной хроники, и осознание превосходства этой безопасности позволяло им
переговариваться друг с другом вальяжным полушепотом.
– Чего тут?
– Да вот, девчонка выбросилась!
– Откуда, откуда?
– А черт его знает… Сейчас менты приедут, разберутся.
Вроде как с девятого этажа…
– А кто такая?
– Да не знаю, не напирайте. Я своего соседа по
лестничной клетке не знаю…
– Чо, насмерть?
– Ну!
– Точно, это наша девчонка, из нашего подъезда… Такая
вежливая, всегда здоровалась… Она на девятом этаже живет… Недавно въехала, в
прошлом году… Да говорю вам, из нашего подъезда, из второго!
– А чего это она?
– Там, говорят, пистолет нашли, рядом с ней валялся…
– Застрелилась, что ли?
– Да из окна выбросилась.
– Если из окна выбросилась – то пистолет зачем?
– Веселая нынче молодежь пошла – одни людей грабят,
другие клей нюхают… Или вот так… Тут в сентябре парень тоже выбросился, назло
жене, ревновал ее очень.
– Что вы говорите?!
– Я сам видел. Он дальнобойщиком работал – только в
рейс, как его жена давай налево и направо ноги задирать.
– Ну, дальнобойщики тоже не святые, на каждом километре
шлюх подсаживают…
Одна из “Скорых” уехала. А та, что приехала первой, – осталась.
Ее шофер действительно жевал бутерброд, но не с ветчиной, а с сыром…
Я, не отрываясь, смотрела на Веньку – там, раскинув руки,
лежала я, с волосами с медным отливом, в комбинезоне и жилетке. Именно смерть
сделала ее так похожей на меня, что мне стало страшно. Подойти, обнять ее,
защитить от всех этих упивающихся сопричастностью к далекой смерти глаз – уж
она-то теперь себя защитить не сможет.
И Иван не смог себя защитить.
Венька повторила судьбу Ивана, прошла путь Ивана до самого
конца – и так же оставила меня, как он. Меня, жалкую, так и не выросшую, так
ничему и не научившуюся. Уж она-то не оставила бы меня здесь, в роли трупа
неизвестной…
Пора идти, сказала я себе. У меня еще будет время на все, но
сейчас пора идти, уговаривала я себя – и не уходила. Просто не могла оторваться
от этого лежащего на земле тела.
…Я тихонько выбралась из толпы только тогда, когда приехал
милицейский “газик”, а следом за ним – “рафик” с унылой надписью по борту –
“Криминалистическая лаборатория”.
* * *
…Через полтора часа двенадцать тысяч долларов лежало у меня
в рюкзаке. Я сняла все, что у нас было, – общие с Венькой деньги, заработанные
на сценариях и рекламе: она сама настояла на этих общих деньгах, припугнув меня
тем, что отдельный счет ей, гражданке уже благополучно забытой среднеазиатской
республики, не откроют.
Я сняла все деньги, фальшиво улыбаясь знакомому долговязому
клерку, для него я всегда была преуспевающей сценаристкой (“Вот, решила
прикупить машину по случаю, как вы думаете, двенадцать тысяч за “Сааб”
девяностого года в отличном состоянии – это не дорого?”).
"Дура ты дура”, – глаза клерка выдали его с головой, но
он все же сказал учтиво:
– Большая сумма, а вы одни сегодня, без друзей… Вы ведь
обычно не одна приходите… Вот оно, началось – Они на улице. У приятеля что-то с
машиной… Так что “Сааб” в самый раз.
– Ну, удачи вам. И хорошей покупки. Кстати, у меня есть
приятель в автосервисе для иномарок…
– Спасибо, я обязательно воспользуюсь…
– Я оставлю вам телефон.
– Да-да…
Он что-то черкнул на листке бумаги, протянул ее мне. Не
глядя, я сунула ее в карман комбинезона.
– Спасибо.
– Надеюсь, вы еще воспользуетесь услугами нашего банка.
– Непременно, – кисло сказала я.
…Теперь мне нужно было обдумать ситуацию.
Я вперлась в метро, без устали гонявшее составы по кольцу,
пристроилась в углу вагона и закрыла глаза.
"Труба дело. Надо когти рвать, – сказал мне мертвый
Иван. – Бабки у тебя есть, так что надо рвать когти”.
"Точно. Через Чукотку на Аляску в собачьей упряжке.
Главное – зад не отморозить”, – сказал мне мертвый Нимотси.
"И придатки”, – добавила мертвая Венька.
Я уронила голову в колени.
Все, кого я любила, были мертвы. Все до единого.
– Вам плохо? – спросил меня какой-то старичок с
задорной бороденкой академика Павлова. Только теперь я поняла, что плачу.
– Все в порядке, – не поднимая головы, ответила я.
– Я могу вам чем-нибудь помочь?
– Нет-нет, все в порядке… – Чем ты мне можешь помочь,
если даже о н и не могут мне помочь, если даже они оставили меня…
Старик вышел на “Белорусской”, я поехала дальше по кольцу.
"Успокойся, возьми себя в руки – тебе надо
сосредоточиться”. Но сосредоточиться не получилось. Я тупо сидела в уже обжитом
углу вагона и, как четки, перебирала воспоминания о прошедшем годе и прошедших
семи годах; я думала о том, какой же из сюжетов предложила Венька питерскому
лоху, и о том, что на следующей неделе должны будут состояться переговоры по
поводу очередной рекламы: эту рекламу устроил Веньке уже раскрученный художник
азербайджанец Аликпер, восточный красавец с мягким голосом и мягким характером.
Ничего этого уже не будет.
