Нимотси продолжал доставать меня.
– Значица, теперь к бабенке приклеилась, а. Мышь? Я
молча одевалась.
– Знаешь, я часто о тебе думал раньше, когда был
человеком, – лицо у Нимотси стало вдруг мягким и старым, и мне захотелось
прижать его к себе, – когда был человеком, а не проклятым куском мяса, который
ненавидит себя и боится всех остальных… Я даже пытался вспомнить твое лицо –
фотографию я потерял, вернее – она пропала. Нашу фотографию, помнишь? Я пытался
вспомнить, но ничего у меня не получилось. Я даже не мог сказать – красивая ты
или нет…
– Некрасивая, некрасивая, – я сжала зубы и перебросила
через плечо лямку комбинезона, – я некрасивая, стареющая пресная дамочка,
которая живет только за счет других людей. Становится ими. Но тобой я не стану,
не надейся!
– И не надо, – он сел на пол, снова обхватил голову
руками и застонал, – и не надо… Я никому не позволил бы жить в этом аду…
Особенно тебе. А потом – как-то – мне приснился сон, и мне показалось, что он
все объяснил… Про сиамского близнеца, про тебя… Как будто вы родились,
сросшиеся затылками – того, второго, я не разглядел. Ваши родители испугались и
рубанули ножом – прямо по затылкам. И все вышло как нельзя лучше, только в том
месте у вас не росли волосы. У тебя – на затылке, а того, второго, я так и не
разглядел. И вот теперь ты ищешь…
Это было слишком.
Я выбежала из комнаты, схватила сумку и через три минуты
была на улице.
Мне было плохо – так плохо мне не было еще со смерти Ивана.
Я любила Нимотси за то, чего он не знал во мне, и ненавидела за то, что знал.
Оставаться с ним дальше было невозможно, дома ловить нечего, Венька приедет
через два часа, нет, через час сорок минут… Ну, что же ты плачешь, Мышь?
Я попыталась взять себя в руки; она приедет, отважная
циничная девчонка, спящая сразу с двумя, и надает ему по рогам, и ударит под
дых его безумным фантазиям.
А если хоть что-то окажется правдой – хоть что-то из того, о
чем бредил Нимотси?..
Я тряхнула головой – к чертям собачьим, в конце концов, у
меня есть Венька, а у Веньки есть Фарик, а у Фарика есть концы в милиции и ФСБ.
Но сначала его нужно вылечить… Забавно это будет смотреться – усмиренный
Нимотси в обществе Веньки, которую он наверняка примет за меня, форма номер
пять, молодец девчонка, зацепила все-таки питерского лоха…
"Н-да-а… Я ушла только потому, что больше не могла
выносить Нимотси с его бреднями, а теперь получается, что в этом есть какая-то
скрытая драматургия, что-то вроде милой шутки, розыгрыша, – забавно будет
посмотреть на Нимотси в компании Веньки, вот и проверим, так ли она похожа на
меня, как пытается в этом убедить, моя девочка-хамелеон… Это даже похоже на мистику
– как будто у тебя теряется нательный крест накануне Рождества, и все идет
наперекосяк…"
Я никогда не теряла нательных крестов, потому что никогда их
не носила, я даже не была ни в чем особенно грешна, если не считать
машинописное подражание де Саду, – у меня бы просто не хватило смелости даже на
грех средней руки…
Так или примерно так я думала, сидя в соседней киношке, на
льготном сеансе для пенсионеров, вполглаза наблюдая за занюханным американским
боевичком: дерьмовое кинцо, вот только главный герой хорош, чертяга, тебе уж
точно что-то подобное не обломится!
…На обратном пути я купила бутылку текилы и лимон – и
обнаружила, что в моей сумке валяется записная книжка Нимотси и кассета – нашел
куда сунуть, конспиратор дешевый!
Лифт не работал, и, проклиная все на свете, я отправилась
пешком на свой девятый этаж.
…Дверь в квартиру оказалась незапертой, из-за нее страшно
хрипел хулиганствующий Том Вейте – надо же, врубили на полную катушку, сволочи!
Я тихонько толкнула дверь и вошла, то-то смеху будет, если Нимотси догадается
поцеловать Веньку так же, как меня в аэропорту.
На кухне стояла начатая бутылка венгерского вермута, моего
любимого – я никогда не отличалась изысканным вкусом: значит, Венька уже
пришла.
Я отпила прямо из горлышка и, как была, с бутылкой в руках,
направилась к плотно прикрытой двери в комнату.
За ней было тихо – кроме хрипящего Тома Вейтса – никаких
звуков. Я уже была готова толкнуть ее – а вот и я, голубчики, познакомились? –
когда за ней раздался отчетливый звук разбивающегося оконного стекла. Он был
таким резким и не правдоподобным, что его вполне можно к финалу песни: Том
Вейте любит такие штуки – женский голос, скрип тормозов за витриной
дешевенького кафе, журчание виски, обязательно проливающегося на замызганный
пластиковый стол в финале; но ужас положения состоял в том, что ничего такого в
этой песне не было.
У меня вдруг подломились колени: мои детки в клетке
поссорились и вынесли оконное стекло.., обколовшийся Нимотси не удержался на
подоконнике, как пьяный Иван семь лет назад… Венька запустила в него колонкой
от музыкального центра (стулом, ботинком, футляром от машинки)… Происходило
что-то не правильное, и, прежде чем я это поняла, раздался сдавленный,
исполненный отчаяния крик.
И наступила тишина – кассета кончилась.
– Сваливаем, – сказал кто-то за дверью: это был чужой,
грубый голос, никогда прежде не звучавший в моей жизни, – сваливаем
по-быстрому.
Этот голос напрочь менял сюжет.
Всего лишь на несколько секунд я опередила тени, мелькнувшие
за дверным матовым стеклом, – и оказалась в нише, где висели зимние вещи,
пыльные и забытые до зимы. Я спряталась в них вместе с бутылкой вермута –
несчастная, дрожащая от страха Мышь. Плохо соображая, что делаю, я натянула на
себя твидовое пальто (Господи, как мне нравилось это пальто, на три размера
большее, купленное только для того, чтобы шляться в нем по дешевым кафешкам
поздней осенью и записывать подслушанные фразы остро отточенным карандашом в
стиле Хемингуэя), и оно тут же предало меня – оборвалось с вешалки с громким,
заполнившим всю квартиру треском.
Я сидела ни жива ни мертва, похороненная под тяжелым твидом,
и сквозь щелку видела измененную до неузнаваемости моим животным ужасом часть
коридора. Свет стал нестерпимо ярким – значит, кто-то – он или они – открыл дверь
и сейчас будет в коридоре, на расстоянии вытянутой руки, на расстоянии
задержанного от страха дыхания.
…Их было двое – первого я так и не разглядела: обычная
футболка, до тошноты обычные джинсы, кроссовки, правая – с развязанным шнурком.
Второго я запомнила – только потому, что он остановился возле кухни, когда
первый уже почти покинул квартиру.
– Слушай, – сказал он спокойным голосом, – бутылка!
– Не напился за жизнь?! Какая к черту бутылка?
– На столе в кухне стояла бутылка вермута. А теперь ее
нет.
Я зажала рот рукой, чтобы не закричать.
– Нашел время!.. Уходим!
Он все еще не уходил, я видела его тяжелый упрямый профиль с
крутым подбородком боксера-неудачника; перстень на мизинце, вдруг заполнивший
весь коридор, серебряная змея, дутая дешевка, мечта пригородной шпаны.
Небрежное пятно на темной шелковой рубашке – пот, кровь?..
