– Не подходи ко мне! Я ненавижу кровь!.. Не подходи…
Кровь долго не останавливалась – я успела замочить его вещи,
сразу же выпустившие из себя темно-коричневую грязь, и накапать в рюмку валерьянки.
Когда я вернулась в комнату, Нимотси все так же сидел в углу
на кровати.
– Выпей, – твердо сказала я.
– Пошла ты на хер со своими совдеповскими средствами, –
вдруг заорал он, – сама ее будешь пить, когда сдыхать будешь в доме ветеранов
сцены!..
– Ну, что с тобой? Успокойся… Успокойся, пожалуйста.
Плюнув на валерьянку, я села рядом с ним на кровати и обняла
его. Нимотси сразу обмяк, вытянулся и прижался ко мне.
– Не уходи.
Я держала в руках его тело, баюкала его – бедный мой
мальчик, бедный, бедный – когда-то так баюкал меня Иван, – что же случилось с
тобой?..
– Все будет хорошо, – шептала я ему. – Все будет
хорошо… Мы все равно спасем тебя, даже если ты будешь брыкаться, как мул. Нет
ничего такого, чего нельзя было бы исправить… Мы живы – и это главное. Спи, мой
хороший, мой родной… Ты дома – и все будет в порядке.
…Я проснулась одна – Нимотси рядом со мной не было. В
коридоре, за входной дверью слышались всегдашние голоса. “Не иначе пошел
колоться, чертовы наркотики; спокойно. Мышь…” Я вышла в коридор и замерла –
Нимотси сидел под дверью, сжимая в руке нож – дурацкий тупой нож из
итальянского столового набора.
– Господи, что ты?!
– Слышишь? – истеричным шепотом спросил Нимотси,
завернутый в простыню. – Там, за дверью!
– Ну и что? Там все время кто-то колготится. Очень
романтическое место. Выше только звезды и самоубийцы. Нимотси вздрогнул.
– Это за мной.
– Ты с ума сошел.
– Говорю тебе – за мной… Но я не дамся. Если уж в
Греции вывернулся… Где мои вещи?
– Я их замочила. Постираю утром. И купим тебе что-нибудь
поприличнее. Чтобы не стыдно было показаться врачам-наркологам, они
консервативные дядьки…
– Сука! – Он с ненавистью посмотрел на меня. – Сука!
Кто тебя просил?! Зарежут, как петуха, в простыне, голого… Не хочу, не хочу, не
хочу… – Он тихонько завыл.
– Успокойся… Там наверняка бомжи какие-то. Водку пьют.
Они всегда там водку пьют. Я решительно отстранила его.
– Нет, это за мной. Они должны… Я точно знаю, что за
мной…
Когда дверь открылась, Нимотси сжался в комок, выставив нож
впереди себя.
…На площадке сидели два жизнерадостных бомжа с рожами
фиолетового цвета.
Я шуганула их, как шугают бродячих собак:
– А ну, пошли отсюда! Бомжи безропотно удалились. Я
закрыла дверь и тихонько отобрала у обмякшего Нимотси нож.
– Вот видишь – в порядке.
– Ничего не в порядке! – Он отчаянно замотал головой.
– Идем отсюда. Ты же не можешь всю ночь сидеть в
коридоре.
– А всю ночь в канализационной трубе – по шею в
дерьмище?.. А в вентиляционном люке? А в одном ящике с вонючим турком, которого
долбит лихорадка?.. Могу, могу… Я теперь все могу. Мышь…
– Ты влип в какую-то историю?
– Влип! – Лицо Нимотси исказила страшная гримаса, он
судорожно вздохнул. – “Влип” – это не то слово. Ты помнишь Юленьку Косикину?
Конечно, я помнила Юленьку Косикину. Ослепительную красавицу
Юленьку, глупейшее и добрейшее существо с актерского факультета. Иван называл
ее “овцой”. Юленьку можно было воспринимать только в горизонтали, но в
горизонтали она была действительно божественна. За Юленькой считали своим
долгом подволочиться все уважающие себя режиссеры и часть сценаристов,
тоскующих в душе по славе Тонино Гуэрры. Уж кто-кто, а Юленька должна была
устроить свою судьбу, подцепить какого-нибудь денежного серба-эмигранта или
идиотски-жизнерадостного мормона из штата Юта.
– Помню. Еще бы! Она что, вышла замуж за грека?
– Она умерла.
– Ужасно. – Известие о смерти Юленьки не вызвало во мне
никаких чувств, кроме легкого укола зависти – ну вот, еще кто-то решился
умереть молодым.
– Точнее, ее убили. Ее убивали пять часов. Сначала
исхлестали спину в кровавое месиво – знаешь, такими хлыстами, вымоченными в
соли – со свинчаткой на концах. Ее прижигали сигаретами – десять, двадцать
волдырей, и все вытянуты в одну линию, от шеи к животу, между грудями. А потом
по этим линиям вспороли живот и слили туда сперму. Сперму пяти человек, которые
насиловали ее все эти пять часов… Так ты помнишь Юленьку? Помнишь, да?!
Потрясенная, я молчала.
– Это ничего тебе не напоминает?
– Напоминает?
– И еще одна маленькая деталь – у нес была цепочка на
щиколотке. Твой привет мне, ты всегда была очень щепетильна, ты никогда не
забывала передавать мне привет…
Что-то страшное надвинулось на меня, отбросило к стене – так
мы сидели друг против друга, поддерживаемые стенами.
– Я не понимаю…
– А чего тут понимать? Ее убивали пять часов, и все это
время я снимал. Я сам стоял за камерой, потому что оператора тошнило, а потом
он обкололся… Я сам стоял за камерой – и снимал, снимал, снимал. Гиперреализм,
сука, эстетика, зашибись!..
Он забился головой о стену и страшно захохотал.
– Ты… Ты хочешь сказать, что…
– Что все твои сценарии воплотились до последней точки
с запятой! Ты ведь любишь точки с запятой… И все это было по-настоящему.
– Я тебе не верю, ты врешь! Избавь меня от своих
дурацких галлюцинаций, посмотри на себя, ты же законченный наркоман! – Я
действительно не верила ему, наркоману, исколовшемуся до последней возможности,
аде поверив, сразу успокоилась.
– Знаешь, скольких еще замучили после Юленьки? И детей…
Дети были из Румынии, они ничего не понимали… Они так плакали, что посрывали
голоса, даже хрипеть не могли. Там был один мальчик, Михай… Я спас его, я
правда – только одного и спас… В перерыве вколол героин, хер знает сколько,
только чтоб он не мучился, отъехал и не вернулся. Когда Боженька, блин, прижмет
меня, скажу, что спас его… Не могу, не могу, не могу…
Он пополз на кухню, на ходу теряя простыню, оставив меня
сидеть у стены – раздавленную, оглушенную.
Это не правда, это не может быть правдой, бред, плохое кино,
так не бывает, его надо лечить, зачем он только ввязался в это, зачем я только
ввязалась, зачем я отпустила его, бедный, бедный мальчик, а еще говорят, что
это астрал – героиновый драйв, ад кромешный… Я вдруг вспомнила все то, что
писала, – все эти кровавые непристойности, де Сад, срисованный с высунутым от
усердия языком, – вспомнила и заскрипела зубами.
– Ты врешь!..
