Голые плечи показались мне слишком бледными, ноги – слишком
худыми, грудь – слишком маленькой…
– Теперь макияж, – деловито сказала Венька, – и
прекрасный лебедь будет налицо. Кстати, какие цветы тебе больше нравятся – розы
или хризантемы?
– Я не люблю цветы. – Я вспомнила их дом, усеянный
лепестками именно этих цветов.
– Значит, хризантемы. Тогда розы я оставляю за собой.
…Остаток весны она подбирала мне макияж – и я смиренно
терпела ее бесцеремонные руки на своем лице. Она даже не злилась, что мое лицо
отторгает любую косметику.
– Ты пойми – все внутри тебя, ты же взрослая девочка…
Как только почувствуешь, что готова, – то и лицо почувствует, что готово…
Лицо не готово, тело не готово – я была не готова к жизни
вообще, мне всегда нужны были проводники. “И Венька – не самый худший
проводник”, – сказала я себе в мае, когда в окне зазеленел противостоящий
городу лес.
"Соглашайся”.
"Соглашайся на все условия. Так бояться жизни, так не
хотеть ее – это тоже сумасшествие, ничуть не лучшее, чем безумные Венькины
идеи. А так – хоть кто-то будет с тобой”.
И я сдалась, я перестала противиться – и тогда и тени, и
помада прекрасно легли на мое лицо – лицо смирившейся со всем фарфоровой куклы.
И в мае я наконец стала похожей на нее.
А в июне появился Нимотси.
* * *
Он появился, когда Венька уехала в Питер – всего лишь на два
дня, на переговоры с очередным режиссером без образования. Олег, кажется, его
звали Олег. Он закончил Горный институт, вовремя занялся тупейшей рекламой пива
и разбогател на этом. По слухам, он никогда не курил, терпеть не мог спиртного
и снимал шикарный офис на “Ленфильме”.
Теперь этот праведник жаждал большого кино. Он жаждал
проснуться знаменитым, во всяком случае – раскупаемым на видеокассетах. И мы с
нашей дешевой занимательностью как нельзя лучше подходили ему.
Венька звала меня с собой, но я осталась: два одинаковых
лица в спальном вагоне “Красной стрелы” – это слишком.
Я осталась, чтобы поздно вечером услышать шорох за дверью.
Шорох был незначительным – таким незначительным, что я насторожилась. Шорох был
не свойствен моему девятому, последнему этажу – чаще всего здесь звучали
гнусавые вопли репперов, стоны совокупляющихся маргинальных парочек и маты
бьющихся насмерть бибиревских гоп-компаний.
Я приоткрыла дверь, хотя в любом другом случае не сделала бы
этого – шорох был безобиден, наверняка какой-то бомж располагается на ночлег.
Я приоткрыла дверь и увидела Нимотси.
Он сидел на последних ступеньках пролета, прямо под открытым
ликом, в котором болтались ранние звезды. Я узнала его только по изношенным
вечным ботинкам – сейчас они были расшнурованы, а штанина грязных джинсов
непонятного цвета – закатана.
Икра Нимотси была перетянута ремнем. Он только что ввел шприц
и теперь следил, как жидкость из шприца перетекает в тело. Наркотик
подействовал сразу – Нимотси блаженно откинулся. На его впалых висках блестели
капли пота. Обросший, с заостренными чертами лица, в грязной джинсовой рубахе –
если бы я встретила его в переходе, то обязательно сунула бы ему мятую тысячу.
И стыдливо прошмыгнула мимо, так и не узнав. Я вцепилась в дверной косяк, чтобы
не упасть.
– А я тебе подарочек привез, – буднично сказал Нимотси,
полез в карман рубахи и достал брелок: маленький Акрополь на цепочке.
Я не могла говорить, только почувствовала, что по лицу
побежали слезы.
– Господи, это ты…
– Уже не я… – он улыбнулся мне улыбкой мертвеца, –
извини за антураж Спасибо вдове профессорской, еле тебя нашел. Далеко
забралась.
– Что с тобой?
– Сорвал “джек-пот” в спортлото. 6 из 49. Разве не
видно?
Я помогла ему встать, без труда приподняв легкое, как у
ребенка, тело.
– Очень мило с твоей стороны. Багаж не забудь. Я взяла
маленький рюкзачок Нимотси – в нем что-то звякнуло.
– Аккуратнее, – дернулся Нимотси.
– Господи, неужели ты стал колоться?
– Риторический час. Ужели, милая, ужели. Лекарственные
травы уже не спасают. Пришлось перейти на синтетику. Надеюсь, ты не будешь
возражать?..
В прихожей я опустилась перед Нимотси на колени и осторожно
сняла с него ботинки. Носков не было. Нимотси равнодушно поджал голые грязные
пальцы.
– Ты изменилась. – Нимотси, сощурившись, смотрел на
меня. – Замуж вышла, что ли? Или брови выщипала? И пахнешь хорошо… Жаль, что не
переспал с тобой. Теперь уж не получится. Ничего не получится…
– Какой ты грязный…
– Грязный… Это правильно, Мышь! Грязный, грязный. – Он
вдруг сорвался в хриплый крик и ударил себя кулаком по голове – голова
дернулась, как у тряпичного клоуна. Я сняла с него рубаху, потом штаны – он не
сопротивлялся; он как будто наблюдал за мной и за собой со стороны. Меня
поразила его худоба.
– И худой…
– Не худой, а модель от Лагерфельда. – Нимотси провел
рукой по торчащим ребрам. – Торс как гладильная доска. И жопа как две пачки
махорки. Это сейчас носят в Европе.
Почти час я мыла его в ванной; он не стеснялся ни своей
наготы, ни безобразно исколотых рук – он вообще ничего не стеснялся, он был
равнодушен ко всему. Лишь когда я вымыла ему голову, Нимотси вдруг обнял меня и
заплакал.
– Прости…
– Стой смирно! – Я завернула его в махровую простынь и
с трудом поборола искушение отнести в расстеленную кровать.
– Прости меня, пожалуйста, – снова повторил он, – я во
всем виноват…
– В чем? Сейчас это лечится. Но если бы я знала –
никогда бы не отпустила тебя.
Он вдруг ударил меня – с силой, которая казалась
удивительной для этого почти невесомого тела. Удар был тяжелым, отчаянным,
беспощадным. У меня хлынула кровь из носа.
– Почему?! Почему ты отпустила меня?! Почему?! Нимотси
тяжело, трудно заплакал, закричал, заорал, свалился на пол, забился в истерике.
– Почему?! Почему ты отпустила меня?.. Я молча легла
рядом с ним, крепко обняла – он все еще бил меня, но удары становились слабее.
– Что произошло? Что произошло за этот год?
– Не сейчас. Потом. Завтра.
Он вдруг увидел кровь у меня под носом, и это произвело на
него странное впечатление: Нимотси отпрянул, глаза его закатились, кадык
дернулся – так сильно, что мне на секунду показалось, что он разорвет его
тонкое горло.
Нимотси выпустил меня из рук и бросился в комнату.
Я пошла за ним – он уже сидел на кровати, забившись в самый
угол.
