– Тридцать три.
– Так вот почему тридцать три розы!
– Я готовил вас заранее.
– Если вы скажете, что это возраст Христа…
– Я не скажу, что это возраст Христа. Мы же
договорились избегать банальностей. А возраст Христа – это самая тривиальная
тема.
– Да, конечно, тема возраста Иуды куда свежее.
– Почему вы сказали об этом?
– Просто так, чтобы что-то сказать. Никто ведь
по-особому не отмечает возраст Иуды. А ведь это тоже вполне определенный этап.
Дан подбросил несколько поленьев в камин, разворошил уже
прогоревшее дерево – вверх поднялся сноп искр.
– Самое забавное, – медленно сказал он, – что личность
Иуды волнует меня куда больше, чем личность Христа, раз уж об этом зашел
разговор. Страдать некоторое время, чтобы потом вознестись и быть прославленным
в веках за некоторые неудобства на кресте, – игра стоит свеч. А заранее пойти
на предательство, зная, что твое имя будет проклято и станет нарицательным, –
для этого требуется мужество… Никто же не измерял глубину страданий Иуды…
– Да вы опасный богохульник с уклоном в софистику! –
поддела Дана я. – Вы завидуете популярности Христа?
– Я просто родился не в то время и не в том месте. Но
если бы это был Назарет, то не исключено, что выбор пал бы на меня… Знаете что?
Пойдемте к морю…
Моря по-прежнему не было видно. Дан взял фонарик, и мы
медленно шли вдоль полосы прибоя, под ногами попискивала галька.
– Здесь недалеко заброшенный маяк, – сказал Дм. –
Идемте.
…Мы поднялись на маяк – он действительно оказался недалеко.
Крутой подъем по ржавой спирали лестницы дался мне с трудом, но, когда мы
оказались наверху, я ни на секунду не пожалела об этом.
Морс занимало весь горизонт – оно лежало перед нами огромной
чашей, по краю которой пробегали редкие огоньки – там был фарватер, там шли
огромные суда. Здесь, на высоте, шум моря был почти не слышен, а в небе – очень
близко – сияли звезды. Почти такие же, как в моем детстве. Я привычно нашла
Большую Медведицу и маленький Алгол у ручки ковша. Я не видела звезд много лет,
мне незачем и не для кого было поднимать голову вверх.
Я стояла на маленькой площадке рядом со сломанным мертвым
прожектором. Дан обнял меня сзади, укрыв полами пальто. Я слышала его тихое
дыхание, которое обволакивало мой затылок, его губы почти касались моих волос.
И я заплакала.
Это были тихие, неизвестные мне слезы, они вымывали из моей
души весь ужас последних месяцев, всю боль смертей, виновницей которых была я,
– успокойся, Ева, вот ты и вернулась в свой дом, блудная дочь, он стоит у тебя
за плечами и согревает затылок – ты не одна, ты не одна…
Я потеряла счет времени, прислушиваясь к тихому дыханию Дана
– он что-то шептал моим волосам. Я с трудом заставила себя прислушаться не к
его губам, не к его дыханию – а к тому, что он говорит.
– ..когда я не могу завоевать – все равно что: женщину,
друга, идею, место под солнцем, – я просто ухожу. Это дурацкая черта, она не
выводится так же, как и родимое пятно; я не умею бороться, на это у меня
никогда не хватало дыхания; я умею только завоевывать… Это еще детское
восприятие. Я уехал из дома, когда мне не было еще восемнадцати. Но и тогда, и
сейчас я был абсолютно уверен – быть счастливым, по-настоящему счастливым, я
могу только здесь – нигде больше. У деда были виноградники, он делал отличное
вино; вино и виноград были его сутью – и он был счастлив. Отец занимался
керамикой – он отличный гончар – и был счастлив… Я мог бы делать и то, и
другое, чаши из листьев виноградных лоз, чаши из моря – и был бы более
счастлив, чем они… Нигде больше нет таких звезд летом и таких ветров зимой. Но
я уехал отсюда только потому, что не смог завоевать море. Оно никогда не
принадлежало мне одному. Оно изменяло мне каждую весну с первым попавшимся
ленивым, лысым, толстым курортником. Оно изменяло мне с матерями семейств – у
них всегда был выводок детей и шестой размер лифчика. Оно изменяло мне со всеми
напропалую. Потому-то я любил позднюю осень, и раннюю зиму, и все шестьдесят
дней после Нового года – когда море не было нужно никому – состарившееся,
серое, грязное. Никому, кроме меня, – тогда оно было настоящим. Не очень-то
красивым, но настоящим. А настоящим можно быть только тогда, когда никого нет
рядом – даже тебя самого… Я понимаю, это глупости: и то, что я вам сейчас
говорю, и то, что я думал тогда. Я никогда и никому не говорил об этом. Да, то,
что я уехал, было глупостью. Нет, есть еще масса причин, они лежали на
поверхности – но эта была самой главной, самой сокровенной… Почему мне обо всем
хочется сказать вам, Ева?..
Я повернулась и уткнулась в грудь Дану, спрятала лицо в его
пахнущей свежестью рубашке. Сквозь этот нейтральный, настоянный на одеколоне
запах пробивался совсем другой – запах его собственной кожи, похожий на море и
на песок одновременно. Это был запах ребенка – маленького беззащитного Дана,
который боится темноты, играет в виноградных лозах и бесстрашно давит хвостатых
медведок голыми, черными от земли пятками… Это был запах мужчины, который может
спасти меня от меня же самой. Хватит этой бесплодной борьбы с тенями. Хватит
этой одинокой борьбы со злом, которая рождает только зло… Тебе не выстоять
одной. Прими этого человека, ты же видишь, что он уже готов взять тебя собой –
в ту жизнь, где не борются.
Я подняла голову – подбородок Дана навис надо мной, как
свод. Под этим сводом можно укрыться от дождя, под этим сводом можно увидеть
радугу и блики от далеких подземных вод. Под этим сводом можно свернуться и
уснуть. И только во сне стать собой…
Дан наклонил голову и осторожно поцеловал меня в уголок губ.
Это был почти невинный поцелуй, старомодный Дан не мог позволить себе большего
– но я почувствовала, что теряю сознание. Если он поцелует меня по-настоящему –
я просто умру, я не готова к этому.
Я не готова.
Похоже, Дан почувствовал это раньше меня. Он снова прижал
мою голову к своей груди – где-то в глубине я чувствовала, как бьется его сердце.
Шум сердца сливался с далеким шумом моря, а там, внизу, лежала чаша моей души.
– Знаете что, Дан?
– Что?
– Я страшно хочу есть…
Он еще крепче прижал меня к своей груди и легонько закружил
по площадке.
– Знаете что, Ева?
– Что?
– Вы удивительная… Я счастлив. Я очень счастлив, Ева…
…В самолете, на обратном пути, я заснула. И проснулась
только тогда, когда Дан легонько потряс меня за плечо.
– Мы приехали, девочка.
Я раскрыла глаза, чудесная ночная сказка отступила, и я
увидела, что машина Дана стоит возле моего подъезда на проспекте Мира.
Пробуждение было таким будничным, а мир за стеклами машины таким тусклым, что
глаза мои взбухли слезами.
