– И не оттуда. Я выбрал что-то похожее и все равно чую,
не то… Лицо другое.
– Другое?
– Ну, неразмятое, что ли. Не могу уловить суть. Это
привлекает, но совершенно непонятно, – сказал бесхитростный Серьга. – Как будто
ты сама по себе, а оно – само по себе. Не знаю, как объяснить.
Зато я знала. Уйдя за занавес своего нового лица и репетируя
там новую пьесу, я наивно думала, что могу скрыться от всего мира. Но этот
сермяжный марийский парень вот так на раз нашел крохотную дырку и теперь вовсю
подсматривает.
Стараясь отогнать эти неутешительные для меня мысли, я
завела ничего не значащий разговор о вчерашней ночи – от него Серьга
благополучно отклонился. Шуру Шинкарева он не знал вовсе – так, ходит изредка в
клуб, у него какие-то дела с Володькой. Когда-то бывал чаще, когда Володька
вплотную сидел на консумации, теперь лишь изредка. Туманов – хитрая сволочь, но
парень незлобивый; еще во ВГИКе мог подать на Серьгу в суд, да не подал.
– Это за что же? – спросила я, прекрасно зная историю
Серьги.
– Да в морду дал из-за твоей гнидской Алены. Имя
прозвучало, как пароль, и этого оказалось достаточно, чтобы плотина оказалась
прорванной, а Серегина душа затопленной, как рисовые поля. О чем бы он ни
говорил – разговор возвращался к Алене, к тому, какая она тварь,
искусительница, двустволка, праздная сволочь, сидящая на деньгах своих
родителей, стерва, подонское рыло, красотка хренова…
– Да ты, никак, ее любишь до сих пор! – наконец не
выдержала я.
Лучше бы я этого не произносила. Серьга бросил уголь,
которым делал рисунок, и даже покраснел от возмущения. Мне с трудом удалось его
успокоить, вытащить из прошлого и вернуть в сегодняшний день. Только для того,
чтобы не разрыдаться самой: я одна знала, что Алены нет в живых, и каждое воспоминание
о ней убивало ее снова и снова. Я никогда, никогда не скажу об этом Серьге даже
под страхом смерти – а он все спрашивает и спрашивает: как она живет, какая она
и любит ли по-прежнему клубнику с сахаром…
Получив на все некоторое подобие ответов, Серьга стал
рассказывать о Москве, о той специфической жизни, которой теперь принадлежал
сам. Он так и не смогло конца адаптироваться, и все его беглые и довольно
забавные характеристики были похожи на записки путешественника.
Путешественника, который прибыл в страну, языка которой не знает. Героем
историй был он сам. О мужчинах, большинству из которых он проигрывал, Серьга
говорил довольно смазанно. А женщин классифицировал просто – они делились на
две категории:
"честных давалок” (выражение, которое я уже знала).
Определение второй было непечатным, и из уважения ко мне Серьга подобрал
приблизительный синоним: “гнездорванки".
Бесхитростные “честные давалки” трудились водителями
трамваев и троллейбусов, на кондитерской фабрике им. Бабаева, в сфере коммунальных
услуг, на фабриках чулочно-носочных изделий и прочая, прочая…
Куда изощреннее были “гнездорванки”, которые, в свою
очередь, тоже делились на два подвида: “карьерных сук” и “отвязных потаскух”. С
“отвязными потаскухами” вес было ясно – они зарабатывали себе на жизнь
определенной частью тела и могли принадлежать как одному человеку, так и
нескольким сразу. К “карьерным сукам” Серьга относился с большим уважением и не
отказывал им в уме и целеустремленности. Я подозревала, что сама была зачислена
Серьгой в последние.
– Ну, так и женись на честной давалке, воспитательнице
детского сада, например, – сказала я Серьге. – Наплодишь детей и будешь
счастлив весь остаток жизни.
– Не могу, – с сожалением ответил Серьга, – рад бы, да
не получается. А все этот институт проклятый. Ушиблен тамошними бабами, так что
любая невгиковская кажется пресной. Привык, понимаешь, они совсем другие, –
Серьга, очевидно, имел в виду Алену. – Ты тоже похожа…
Я увела разговор от скользкой темы и сконцентрировалась на
Туманове. Здесь Серьга мало чем мне мог помочь, хотя общался с Володькой
довольно плотно. Его эскизы говорили о людях гораздо больше, чем мог сказать он
сам. Вот и сейчас, набрасывая углем контуры моего лица, он подошел ко мне так
близко, как не подходил еще никто, – подошел и не заметил…
Мы расстались вечером, договорившись об очередном сеансе,
вполне довольные друг другом. Серьга поехал на съемки ролика, который ему
сосватал кто-то из бывших однокурсников, сидевших сейчас на рекламе. “Валю
деньгу зашибать”, – прокомментировал это Серьга. Судя по всему, зарабатывал он
неплохо, что совсем не вязалось с его захламленной квартирой на “Пражской” и
запущенным внешним видом.
Даже приходящей любовницы у него не было, не говоря уже о
постоянных связях. Когда я поинтересовалась этим. Серьга сказал, что считает
ниже своего достоинства тратить бабки на хищных меркантильных прохиндеек. Почти
все, что он зарабатывал, пересылалось многочисленному каныгинскому клану в
марийскую деревню.
В одиннадцать за мной заехал Володька, который одуряюще пах
потом и каким-то дорогим одеколоном.
– Совсем запарился, целый день на ногах, – сказал он, –
ну, двинули, мать!
* * *
…Так началась моя полуночная московская жизнь. Через неделю
Володька объявил мне, что берет меня в штат обслуги клуба, и это только начало.
Этому событию предшествовали несколько довольно насыщенных людьми ночей. Одну
из них я провела за бильярдом с двумя очень похожими друг на друга лысеющими
субъектами.
Уже потом Володька намекнул мне, что это и есть настоящие
владельцы клуба. Они были братьями, и обоим братьям я понравилась, что Туманов
посчитал своим личным успехом. Старший брат опекал младшего, младший – уважал
старшего, кроме того, совсем недавно они похоронили мать, и соперничество за
обладание одной женщиной выглядело неуместным – во всяком случае, теперь.
От меня требовалось немногое: почаще произносить свое имя,
которое заставляло мужчин дежурно шутить по его поводу; с невинным лицом
отпускать провоцирующие реплики и при случае играть на бильярде. В “Апартадо”
бильярд никогда не был профессиональным, здесь скорее собирались
респектабельные любители – потенциальные “лохи” на жаргоне, о котором мне
поведала еще старая троцкистка Софья Николаевна, соседка Левы Лейкинда.
Я играла на бильярде в свободное от вина и ухаживаний время.
Никаких ставок, а в качестве выигрыша – или проигрыша – визитка очередного
посетителя. Таких визиток у меня собралось великое множество – вот когда я
вспомнила Веньку с ее страстью к коллекционированию нужных знакомств. Я была
лишена ее честолюбивых амбиций, хотя Володька, вполглаза присматривавший за
мной, был другого мнения. Для него это была лишь искусная игра хищной самки.
Для всех остальных я была забавной штучкой, еще не проглоченной Москвой, а
потому – свежей и интересной. Я ни с кем не налаживала особых контактов,
уклонялась от обильно назначаемых любовных свиданий, и вскоре за мной
закрепилась репутация самостоятельной, немного циничной женщины, живущей в свое
удовольствие.
