Девушка огляделась в поисках наиболее пригодного для кошачьего туалета места. С сомнением оглянулась на дверь во внешние коммунальные миры и решительно поставила лоток на пол в правый угол комнаты. Тигр оказался очень сообразительным. Он немедленно продемонстрировал обретённой хозяйке, что понял кармическое предназначение фотографического лотка.
– Тебе не кажется, что это святотатство? Представляешь, сотни, а может быть, даже тысячи лиц, включая, к примеру, и моё, проявились на свет в этом лотке, а ты!.. А, ладно! Жизнь с её сиюминутными насущными нуждами важнее метафизики и символизма, – махнула рукой Поля. Затем сняла, наконец, пальто и открыла шкаф. Окатило убойной волной нафталина. На вешалках сиротливо качались ситцевые и шифоновые платья фасонов сорокалетней давности. В шкафу было пустынно, гулко, пыльно и загадочно, как в склепе. Запрыгнувший было туда Тигр тут же расчихался и был выдворен наружу.
– Любопытство до добра не доводит! – строго сказала ему Поля и, бросив пальто на стол, направилась к окну.
Оно открылось с трудом. После долгой борьбы рама с хрустом поддалась, на широкий подоконник посыпались струпья краски, а в комнате стало гораздо свежее. Старенькие занавески гордо зареяли по ветру, отряхнув пыль и расправив залежалые складки. Кровати в комнате не было. На полу покоился толстый матрас. Три обычных деревянных стула завершали обстановку. Буфет топорщился разнокалиберной посудой, нижний его этаж был набит разнообразным старьём. В книжном шкафу обнаружились коробочки из-под духов, набитые облупленными бусинками и засушенными цветами. И ещё – бархатные альбомы. Клад! Точнее – кладезь… Прорези картонных страниц топорщились старыми фотографиями незнакомых людей. С одной из них взирал роковой красавец в форме офицера морского флота. «Валюше Чекалиной на вечную память и бесконечную любовь. Виктор Аверченко, 1941-й год» – гласила надпись на обороте.
– Смотри-ка, Аверченко! Может, брат этой? Или даже муж? – Поля кивнула на дверь и показала фотографию коту. Тот потянулся, понюхал и понимающе хмыкнул. – Вот и я о том же. А ты говоришь, проклятые короли. Подозреваю, что нервно курит твой Дрюон по сравнению с Валей Чекалиной и Витей Аверченко!
Ещё часа два Полина изучала содержимое альбомов, коробочек, вазочек и книг. Из «Офицерского атласа автомобильных дорог СССР» выпала пачка писем, трогательно перевязанная ленточкой.
– Оставим на сладкое! И альбомы ещё раз пересмотрим. Эти толстощёкие пупсы в благородных бархатных штанах и атласных бантах, в кружевах, а также в драных подштанниках – мои родственники, между прочим. И большинство этих красивых людей в шляпках, шляпах, фуражках и кепарях – тоже! – гордо похвасталась Тигру Полина. – Ну да ладно. Это всё хорошо, но я бы сейчас от бутерброда не отказалась. Но его у нас нет! Ты наверняка тоже не прочь перекусить? – Тигр утвердительно мяукнул. – Но я не рассчитывала именно сегодня обзаводиться семьёй, так что тебе придётся потерпеть до завтра. Я могу, конечно, позвонить Вадиму, но для этого надо выйти в этот ужасный коридор к телефону, который нельзя долго занимать. А чтобы вечером в общаге кого-то подозвали… Безнадёжное мероприятие. Да, поди, и нет там его сейчас. Опять с парнями вагоны разгружает.
Кот жалобно мяукнул и глянул Полине в глаза так пронзительно, что она быстро произнесла:
– Ладно, ладно! Семья – это прежде всего ответственность, как говорят умные нудные люди. Тем более что кофе у меня нет и сигареты заканчиваются. Ещё не так поздно, а кварталом выше есть гастроном. Докторскую колбасу будешь? Вот и отлично. Я тебя сейчас запру, а ты сиди тихо. Потому что в коридоре бродит призрак Нельки! У-у-у-у!!!
Кот преспокойно улёгся на матрас и принялся нализывать лапу.
– Смеёшься, да? Не боишься? Тогда и я не буду. Ну, пожелай мне добраться живой от двери в собственную комнату до входной и потом обратно. От этого, между прочим, и твоя полосатая жизнь зависит, эй! – прикрикнула она на довольного котёнка. – Если тут проскочу, то на улице – мне сам чёрт не брат!
Полина надела пальто, закрыла дверь и осторожно прокралась лабиринтами коридора на выход. Изо всех углов ей чудилось зловещее настороженное нечто по кличке Вечный Жид.
– Если ты домовой – то я тут живу и тебя люблю. Потому что какой же дурак не любит собственного домового? Не любить собственного домового – это то же самое, что не любить собственный дом. Так что если ты собрался пошутить – то шути не зло. А если тут бродит ещё и Вечный Жид, то ты меня от него защитишь, правда? – тихо бормотала Полина, осторожно минуя тёмные пространства. – Очень умно заклинать домового, да. Материалистка. Студентка медицинского института. Ты бы ещё «Отче наш» нашёптывала. Кстати, неплохо бы выучить.
Выбравшись, наконец, в подъезд и быстро сбежав вниз по лестнице, Полина громко произнесла, обращаясь к шуму улицы Свердлова:
– Фуф! До чего же может довести человека его собственное воображение!
– Буквально до цвинтара! – утробно провещало со скамейки палисадника.
– А-а-а!!! Чтоб вы были здоровы, Владимир! – завизжала девушка, в кои-то веки употребив столь характерную для Одессы, не любимую Полиной, сентенцию.
Полевой стан
– Чтоб ты была здорова, Романова! – орал Примус, размахивая ложкой. – Захомутать такого парня вполглаза, вполнюха, в четверть оборота! Да тебе все старшекурсницы и даже некоторые ассистенточки матку вырвут, с луком зажарят и лабораторным крысам скормят! А я буду с удовольствием наблюдать, как ты сожрёшь сердце Кроткого сырым, а недоеденное сплюнешь в придорожную канаву. Между нами, девочками, – понизил голос одногруппник и театрально-громко зашептал, обращаясь к Полине, – он это заслужил. И не жри ты так жадно, ты же леди, в конце концов! Ладно мы, простые крестьянские дети, не знавшие ножа и вилки.
– У меня давно такого аппетита не было. И так вкусно всё!
– Ещё бы, два часа продрыхнуть на свежем воздухе – у кого хочешь аппетит разыграется с таких-то праведных трудов, – беззлобно вышучивал её Примус, не забывая при этом уплетать из своей миски.
Странный он парень был, этот Примус. Уровень его общего образования и развития зашкаливал все разумные пределы даже для домашних деточек, имевших возможность погрязать в папиных-маминых и дедушкиных-бабушкиных библиотеках. Остроте его ума позавидовал бы -надцатый отпрыск поколения потомственных философов. А между тем Примус родился в неполной колхозной семье от мамы с семью классами общеобразовательной школы, зачавшей его в весьма нетрезвом состоянии в кабине бортового грузовика, близкого родственника машин, отвёзших первокурсников в красно-зелёные поля. К слову, Примус был весьма хорош собой. Отсутствие избыточной фактуры с лихвой искупалось тёмными густыми волнистыми волосами и тёмно-синими, до черноты, глазами. Он бывал очень красив. Когда его никто не видел. Когда он думал, что его никто не видит. Тогда он зависал в позе врубелевского «Демона сидящего» и, казалось, видел то, что простым смертным в их простое смертное суматошное время недоступно. Но это бывало крайне редко, да и вряд ли Примус видел хоть что-то, недоступное другим.
