Квартиру Северного – стометровую, на последнем этаже, с видом на Гребной канал – те самые дамочки называли «студией». Это его жутко бесило, но виду он не подавал. «Студия» – это рабочее помещение с походной койкой и такой же мойкой-плитой в задрипанном углу. Затворился скульптор, записался художник – наскоро слопал бутерброд, «чернилами» или беленькой запил – и в раскладушку кинулся. «Студия» равно «мастерская». Во всяком случае, для Северного. Что там эти модные девицы имели в виду – он не понимал. Потому что работу на дом не брал. Судебно-медицинские эксперты в мастерских и студиях не работают. Случись такое – дамочки первые не одобрят. Не говоря уже о психиатрах. Так что квартира Северного была местом обитания одинокого сибарита. Рай для отдохновения. Никаких «студий» или «мастерских». Но второе слово ассоциируется у дамочек в лучшем случае с учительницей по труду, а первое – вызывает просто физический трепет и добавляет владельцу «сту-у-удии» двадцать баллов к опции «сексуальная привлекательность». Кому не хватает – может, и на руку. А Северного раздражало. Поэтому юных фей, желающих постичь глубину психоанализа от шикарного мужского образчика, Всеволод Алексеевич без тени улыбки приглашал в однокомнатную «хрущобу» на первом этаже в Кузьминках. Меркантильные, допив свой капучино с привкусом несправедливого мироустройства, исчезали. Подвлюбившиеся – принимали как должное. И гипотетические Кузьминки. И фактическую Рублёвку. Приоткрывавшую за входной дверью лишённое перегородок большое помещение, бар на любой вкус и весьма обнадёживающий секс.
Пол добротный, паркетный. Дубовый. Рисунок с подбором. Посреди – ковёр, удобный диван, пара кресел и пуфики. По периметру – окна и книжные полки. Вся кухня – вокруг единственной колонны, которую не дали снести – сказали: «Сева, это же монолит! А ты хочешь последнюю, ёпть, несущую конструкцию подпилить!» Ну и ладно. Пусть себе несёт. Когда что-то на что-то опирается – это не может не радовать. О людях такое не часто скажешь. Поверху кухонной зоны никаких полок. Холодильник с морозилкой – и те внизу порознь. Только разглядев плиту и мойку, умело не афиширующих себя, и можно было догадаться, что это – кухня. Стол скорее напоминал письменный, разве что без ящиков. Задрапированная гардина скрывала балкон. А лоджия как раз вся открыта. Стекло и пустота. Видовая территория, так сказать. Или созерцательная. По настроению. На лоджии – удобное кресло-лежанка, лампа, столик для кофе и пепельницы.
Кровать в нише – спальня. Гардеробная встроена. Санузел – сегментом в углу. Девять метров стены – книжный стеллаж от пола до потолка. Любимая библиотека. И пространство, пространство, пространство. С любой точки. В любом направлении. Семейные такого не любят. Духа не хватает. Оправдываются, конечно, не этим. Но размах – удел одиночек. А у прочих в малогабаритных денниках должны учить уроки неразумные отпрыски и в чуть больших вольерах – изредка совокупляться их владельцы. Хотя как можно совокупляться, когда кто-то тут же, за иллюзорной, практически условной стенкой, учит какую-нибудь химию?! Или вообще ещё в куклы или машинки играет. Переиначенный большевиками на лукавый манер принцип «Разделяй и властвуй» уместил сознание граждан в необходимую и достаточную ячейку, а их быт – в квадратно-перегородочную схему. Так и привыкли: чем уже личное пространство – тем более оно кажется личным. Иллюзия. Но сработало. И до сих пор работает.
В обстановке же квартиры Всеволода Алексеевича Северного чувствовался изысканный вкус и ненависть к квадратно-гнездовому проживанию. Он был одиночкой. Такие встречаются чаще, чем принято полагать. Просто далеко не все могут позволить себе такую роскошь – самостоятельное проживание в полном, законченном комфорте действительно личного пространства. Где-то там, подальше – все они: родные и близкие, любимые и случайные, друзья-приятели с жёнами и без. А здесь – только я. И пусть весь мир удавится вместе со всем своим сильно семейным и прочим совместно-стадным счастьем!
Северный своего молодого приятеля, мечтающего о бронированной двери в санузел, изредка вытаскивает то в теннис поиграть, то в сауну попариться:
– Ну что, друг, ты счастлив?
– По-настоящему счастливы бывают только слабоумные и безнадёжные. И я, значит, тоже! – постоянно отвечает Всеволоду Алексеевичу его очень не по годам семейный и, видимо, по тем же меркам мудрый приятель. И вздыхает.
В гробу видал Северный такое «семейное счастье». Он только в том самом блаженном одиночестве прекрасно себя чувствует. Женским вниманием не обделён – только моргни, любого фасона молодухи накидываются. Бывало, соринка в глаз попадёт – так и моргнуть боязно. Не отобьёшься потом. Ну, такова она, особенность нормальной физиологии органа зрения: глазное яблоко двигается в глазнице; слёзная жидкость увлажняет и смазывает склеру, облегчая это движение; когда веко моргает – в интервале от двух до десяти секунд, – слёзная жидкость распространяется по всему глазному яблоку. Большая часть женщин даже этот, мягко сказать, неромантичный процесс воспринимает как любовную прелюдию. Да ладно там физиология органа зрения! Это ещё цветочки. Недавно вот сидел за барной стойкой далеко не пафосного кабака, никого не трогал, минералку попивал, телевизор смотрел и не моргал ни разу. Тут к нему подходит блондинка неземной красоты лет на тридцать его моложе. Мол, огоньку не найдётся? Классика. Прям таёжная заимка и усталая путница, а не барная стойка и очередное дитя мегаполиса, воспитанное квадратными километрами глянцевых страниц. Ну, нашёл он блондинке «огонёк», чего уж там на ровном месте философию разводить. Далее по плану. Та, разумеется, нет чтобы отойти, скромно поблагодарив и потупив густо унавоженные очи, водрузилась на соседний табурет и давай Северному отдых портить. Де, и скучно ей, и грустно…
– Кстати, как вас зовут?
– Всеволод Алексеевич.
И, заметьте, он не спросил, как зовут блондинку! Так она дематериализовалась? Держи карман шире!
– Ах, расскажите мне, Всеволод Алексеевич, что-нибудь интересное!
Джентльмен он или где? Заказал ей рюмку мятного ликёра, потому что детям виски с утра наливать бесполезно, и рассказал. С интересом рассказал про то, что существуют два хорошо охарактеризованных пути апоптоза: с участием рецепторов клеточной гибели – внешний путь, и с участием митохондрий – собственный путь. И что апоптоз индуцируется связыванием специфических лигандов из группы TNF со своими рецепторами – рецепторами клеточной гибели. Обычно после таких «интересных» рассказов мухи дохнут. Причём прямо в том мятном ликёре. Но кто же знал, что юная блондиночка – студентка биофака МГУ. Пришлось быть джентльменом до конца – провести с ней всё утро, весь день и даже всю ночь. Хотя в планы Всеволода Алексеевича не входило уестествление этого полевого цветка мироздания. В баре он ждал букиниста. Что, впрочем, не помешало. И Северный отчалил в своё идеальное холостяцкое гнездо не только с биологически подкованной студенткой, но и с четырнадцатью томами полного собрания метаний Николая Васильевича Гоголя, созданного асами препарирования словесности, 1940–1952 гг. издания. Метаний Гоголя в достижении недостижимого в сочинительстве – совершенства.
Впрочем, оно было хорошо, это биологически подкованное существо. Особенно умытое. Хотя, как обычно все они, нарушила гармонию. С каким омерзением он отмывал от лохани для омовений полоску, оставленную пеной. С каким отвращением выбрасывал её помаду, забытую ненароком на полочке в ванной комнате. Все они, что ли, страдают этим «ненароком»? У семейных, поди, бабы ещё и прокладки разбрасывают где ни попадя? И что, так трудно, поплескавшись в ванне, смыть за собой? Или эти создания под названием «женщины» полагают, что «забытая» помада – это метка? Простите, дамы, это территория самца, отрицающего брачные игры. А «пенная» кайма – это вообще… Эпидермис, кожное сало, щетинистые и пушковые волосы. О нет! Никакой профессиональной деформации! Сплошная констатация фактов… Почему он должен смывать чужое кожное сало, сторонний эпидермис, не говоря уже о щетинистых волосах, со своей ванны?..
