Чувствую».
– Наконец капитан собрался. Он потер лицо ладонями и
глухо сказал:
– Начнем. Давай, Игнат.
Они повалили меня на маты и стали избивать. В первый момент
мне показалось, что я теряю сознание от боли, и, чтобы хоть как-то обезопасить
себя, сжалась в комок, прикрыв лицо руками. Боль пронзала меня, выворачивала
наизнанку, казалось, что все тело попало в гигантские шестерни, еще немного, и
я умру…
А потом наступил просвет, я даже стала различать силу и
частоту ударов; и Лапицкий, и Игнат били жестоко и всерьез, но били по-разному:
Игнат чуть глуше и деликатнее, Лапицкий – острее и чаще, это даже было похоже
на извращенную страсть. Справившись с первой волной боли, я даже стала
различать голос Лапицкого:
– Ори! Ори, только не молчи, слышишь!
– Я же не у гроба любимого мужа. И не рожаю, – едва
шевеля разбитыми и мгновенно распухшими губами, пошутила я. – Делай свое дело,
сволочь!
– Давай, давай, ругаться тоже можешь, – орал он, а я
по-прежнему молчала, – потерпи еще минуту…
Еще минуту, с ума сойти, но ты сама это выбрала: всего лишь
маленькая расплата за людей, которые погибли. За людей, которых ты даже не оплакала,
потому что оплакивать ты не умеешь, ты не умеешь самого главного в жизни,
беспамятная сука, тварь без роду и племени, возомнившая себя вершительницей
судеб… Господи, как больно… Прости меня, Эрик, прости меня, Фигаро, прости
меня, Егор, и ты, Марго, прости меня… Простите, простите, простите…
Наконец все прекратилось. Кто-то из двоих неудачно смазал
меня ногой по лицу: правый глаз моментально заплыл, и я, с трудом подняв
голову, как в тумане увидела, что Игнат вышел из зала, покачивая бугристой равнодушной
спиной. Сейчас он даже вызвал у меня восхищение: точно работает, легкое
сотрясение мозга я получила, судя по всему, и именно от его удара – в таких
вещах меня тоже научили разбираться. Научили относиться к своему собственному
организму как к механизму, который можно собирать и разбирать с завязанными
глазами.
Было нестерпимо больно, но не так нестерпимо, как я ожидала.
Сейчас главное не расплакаться перед Лапицким, не закричать в голос. И встать.
Встать.
Я хотела подняться и не могла. Ничего более унизительного и
придумать нельзя. Из разбитых губ текла кровь, и я ощупала рот языком: только
бы зубы были целы, не хватало еще зазря потерять их, хороша женщина-вамп с
просветами в деснах… Кажется, все было в порядке. Все остальное заживет…
Я снова попыталась встать и снова рухнула на маты. Ничего не
скажешь, профессиональные палачи, за пять минут отделали меня так, что родная
мама не узнает… Ах, черт, я же договорилась с собой никогда не упоминать того,
чего не знаю…
– Не вставай, полежи немного на спине, – услышала я
вязкий от сострадания голос капитана. Что-то новенькое, простые человеческие
чувства прорезываются у него, как молочные зубы у младенца. Ай да капитан. Я
попыталась улыбнуться – и чуть не закричала от боли.
– Ты как?
– А как ты думаешь?
– Мать твою, и глаз зацепили… Подожди, я сейчас сгоняю
за чем-нибудь холодным, приложим…
– Не смей! – сплюнув кровь, остановила я его. – Этого
не хватало. Надо же соображать, у несчастной секретутки нет ни времени, ни сил,
ни ассистентов, чтобы заниматься собой и своим дурацким глазом. Ей бы ноги
унести… Сейчас немного оклемаюсь и встану…
Но Лапицкий не дал мне встать, он сам, как подкошенный,
рухнул на колени рядом со мной и взял мое лицо в ладони.
– Девочка… Прости… Прости меня, будь все проклято.
– Какое «прости»? Ты, кажется, становишься похож на
сентиментального генерал-майора в отставке. Это же работа, капитан. Это моя
идея, и я ее воплощу. Все в порядке. Не стоит изменять себе, карманный
Мефистофель…
Его руки закаменели, а горькая складка у губ стала еще горше:
– Ну что ты за человек?
– Ты же сам меня такой сделал, не забывай, –
наконец-то, избитая и бессильная, я все могла сказать ему.
– Да. Да. – Минутная слабость прошла, и капитан снова
стал собой. Он даже устыдился душевного порыва. – Это точно. Штучка вышла еще
та. Что теперь?
– Теперь – последний акт.
– Может быть, отыграем его ближе к вечеру и ближе к
Лещу? Тебе же придется часа четыре мотаться, а если еще с простреленным плечом…
– он снова сбился на жалость.
– – .Все должно быть правдоподобно. Ты же сам говорил,
что он работал у югов в полевом госпитале. Свежую рану всегда можно отличить
даже не специалисту. А и рана, и потеря крови – все должно быть достоверным.
Иди. Я сейчас поднимусь.
Теперь он не сопротивлялся. Он поднялся с матов и, не глядя
на меня, пошел к двери. И, уже взявшись за ручку, сказал, не оборачиваясь:
– Знаешь, Анна, я начинаю тебя бояться.
– Неужели ты можешь кого-то бояться? Ты?!
– Я даже представить себе не могу, что будет, когда ты
заматереешь.
– Да ничего не будет. Стану только более изощренной
сукой, только и всего. С меня штраф за «суку».
Он ничего не ответил. Он вышел из спортзала, плотно закрыв
за собой дверь, как будто бы захлопнул дверь в собственную душу.
Я лежала на матах и смотрела в высокий, отделанный деревом
потолок. Боль билась во всех клеточках, а вместе с ней поднималось неведомое
мне чувство охотничьего азарта, жажда помериться силами не только с Лещом, но и
со всем миром. На моей стороне только я сама, но и этого будет достаточно,
чтобы победить…
Через двадцать минут я уже была на ногах. Каждый шаг давался
с трудом, но теперь мне было наплевать на боль. Лапицкий уже ждал меня в тире,
бесцельно вертя в руках «Макаров». Я сама настояла на тире, где живой мишенью
будет именно несчастная секретарша. Снисходительный дружеский выстрел с
близкого расстояния не устраивал меня.
Морщась от боли во всем теле, я встала под мишенями, а
Лапицкий сосредоточенно, как на тренировке, натянул наушники и поднял пистолет.
– Да ты просто Вильгельм Телль, – не удержалась от
подколки я. – Извини, яблока нет, есть только я.
– Не боишься, что сейчас пристрелю тебя и вся твоя
карьера закончится, не начавшись? – неожиданно зло бросил он.
– Сейчас уж точно не пристрелишь, – я была спокойна, –
потом, может быть. Но это уже будет другая история. Давай.
В который уже раз за сегодня я понукала его! Он снова поднял
пистолет и подержал его на весу. Прямо на меня смотрело равнодушное маленькое
отверстие, вороненый тоннель в другой мир, где уже были люди, которых я знала.
Холодок пробежал по моему позвоночнику, и мне захотелось выйти из циничной и
безжалостной клетки, в которую я сама себя загнала… Не давая разрастись этому
чувству, я снова крикнула:
