– Да, да, произошли патологические изменения, –
послушно повторила я за анестезиологом, – да, я все понимаю.
– С вами все будет в порядке, – пытался он успокоить
меня.
– Да, я все понимаю… Я все понимаю…
– А вы молодец. Сильная женщина. Очень хорошо все
перенесли, – Павлик не нашел ничего лучшего, чем попытаться подольститься ко
мне. Или он сказал это от чистого сердца? Невозможно, невозможно всех
подозревать. Я почувствовала легкий укол совести.
– Да, я все понимаю… Но почему там была музыка? Джаз,
кажется, хотя я плохо разбираюсь…
– А-а, это… У нашего хирурга есть маленькие слабости.
Он, например, очень любит слушать музыку во время операций. Это его
вдохновляет.
– Вдохновляет на что?
Павлик вздохнул. Вопрос остался без ответа.
– Уходите. Уходите, мне нужно побыть одной, – я грешила
сжалиться над его крутыми опущенными плечами.
Хотя на самом деле жалеть нужно было только меня…
Несколько дней я провела как будто в забытьи – теперь уже
ничто не интересовало меня.
…Настю, вышедшую на дежурство, просто подкосило известие об
аборте. Она даже заплакала, сидя у меня в ногах. Я страшно удивилась: сначала
ей, а потом – себе. Ей – потому что она плакала так горько. А себе – потому что
ни разу еще так горько, так отчаянно не плакала, хотя поводов было
предостаточно. Добрая отважная Настя пообещала мне все выяснить, – очевидно, ей
очень хотелось облегчить мои страдания.
То, что она узнала по каким-то своим, одной ей известным
каналам, не принесло облегчения ни ей, ни мне. Она появилась в конце дня
совершенно раздавленная, как всегда, села у меня в ногах и надолго замолчала.
– Я ничего не понимаю, – наконец сказала она. – У меня
небольшое образование, но все-таки медучилище. Я сумела достать твою карту и
снимки. Никакого оперативного вмешательства не требовалось… Не должно было быть
никакого аборта… Может быть, я просто тупая медсестра… Но… Мне очень жаль…
– Как ты достала карту? – Я все еще не верила ей. Не
хотела верить.
– Примерно так же, как достаю сигареты. Я просто украла
ее. Стянула и посмотрела. Для меня это не составило большого труда, я ведь
старая клептоманка… Но, может быть, я чего-то не поняла… Я поговорю с Павликом…
Но я так и не узнала, разговаривала ли она с анестезиологом.
Я больше не увидела ее, как не увидела капитана Лапицкого после той сумасшедшей
ночи.
И если исчезновение капитана даже обрадовало меня, то в
день, когда моя медсестра не вышла на очередное дежурство, я почувствовала себя
особенно несчастной. Я пыталась звонить ей, но телефон не отвечал. Появившаяся
вместо Насти Эллочка Геллер, выглядывая из-за своего извечного книжного
укрытия, робко спросила меня о том, как я отношусь к Джону Апдайку.
Я не имела насчет Апдайка никакого мнения, но нужную
информацию получила: Настя Бондаренко (надо же, ее фамилия, оказывается,
Бондаренко, а я даже не знала) заболела и взяла бюллетень…
Не самое лучшее время оставаться один на один с собой без
всякой дружеской поддержки… Впрочем, поддержка пришла; но отнюдь не дружеская.
Я уже ничего не ждала от напрочь забытой жизни, когда меня
нашел Эрик Моргенштерн…
* * *
…Сначала я даже не придала значения его появлению. Он
незаметно проскочил в щель между завтраком и утренним обходом и так же
незаметно просочился в палату. Уже потом, много позже, я поняла, что
простодушная наглость Эрика всегда заставляла его идти по прямому пути. Этим
путем никто никогда не шел, но в конечном итоге он оказывался самым выигрышным.
Вот и сейчас – предчувствие утреннего обхода, как предчувствие Апокалипсиса.
Более нелепого времени для личных посещений нельзя было и придумать.
Я даже не успела ни за кого принять его – уж слишком он
отличался от всех, даже на первый взгляд. Тяжелый и в то же время подвижный
подбородок; черты лица, предоставленные сами себе и живущие своей жизнью.
Они мало заботились о синхронных действиях и смотрели на мир
по-разному. Чрезмерно загеленные волосы, чрезмерно загеленные кокетливые баки.
И даже на брови было вылито огромное количество геля. У Эрика был красивый,
бесстыжий, четко очерченный рот и такие же бесстыжие темные глаза. В ушах
торчали серебряные серьги, я насчитала три, не считая заблаговременно
проколотых дырок. Два массивных перстня и легкомысленный браслет на смуглом
запястье дополняли картину, придавая Эрику сходство с оседлым цыганом. Или
завсегдатаем ночных клубов сомнительного качества. Откуда я только знаю о
ночных клубах?..
Эрик (уже потом я узнала, что его зовут Эрик) взгромоздился
на стул и долго смотрел на меня не моргая. Полная цыганщина, но я уже привыкла
к разным долгим взглядам по разным поводам и потому отреагировала спокойно, как
пятнистая гиена на посетителей из-за сетки вольера в зоопарке.
– Черт возьми, ты здорово сдала. – удовлетворенно
сказал он, дернул кадыком и сглотнул слюну, – но все равно, такая же красотка.
Сначала я даже не поняла, к чему это может относиться.
Скорее всего ко мне. Но какое отношение ко мне может иметь этот оседлый цыган,
этот брутальный мачо?..
– Все равно. Такая же красотка, Анна. Несколько секунд
мы молча смотрели друг на друга. Я вдруг смутно почувствовала, что, как только
он произнес это имя, что-то начало меняться во мне: как будто камень, брошенный
с горы, потянул за собой целую лавину.
– Анна? – едва разлепив губы, прошептала я. – Кто такая
Анна?
– Ну ты даешь, – сказал мне парень. – Тебя
действительно крепко шарахнуло. Но теперь ты можешь быть спокойна. Твой
молочный братец с тобой.
– Молочный братец?
– Ты что, старуха, действительно спрыгнула под откос?
Это же я, Эрик!
– Какой Эрик? Я не знаю никакого Эрика.
– Ну-ка, открой свою прелестную пасть, нащупай второй
зуб после резца. Там должна быть пломба. А соседний, между прочим, фарфоровый,
между нами, девочками. Две тонны баков на него угрохали. Видишь, вляпалась,
чуть жизни не лишилась, а зуб ничего, целехонек. Это тебе Эдинька Вол ставил,
отличная работа. Он, между прочим, тебе привет передавал. Я, конечно, морду
чайником сделал – не знаю, где ты, пропала, и все. Мало ли, у Эдиньки язык как
помело, только в Пентагоне с таким языком работать на разведку МОССАД. Ну, не
выпала пломба?
Я машинально сделала то, о чем просил меня мой странный
посетитель: нащупала языком зуб, второй после резца. Там действительно
красовалась пломба. Откуда он это знает, если этого до последней минуты не
знала я сама?
– Ну как? – нетерпеливо поинтересовался Эрик. – Все на
месте, душа моя?
– Да.
– Я бы мог поведать тебе о некоторых других милых
кардинальных изменениях, но оставим это для можжевеловой водки и вечера при
свечах. Ты ведь по-прежнему любишь можжевеловую водку? Я тут разжился,
специально для тебя. Видишь, как старина Эрик любит свою непутевую Аньку. И не
бросает ее, хотя задница у нас в любой момент может вспыхнуть.
