Но, кажется, меня больше не занимали ни холеная стерва Лара,
ни анестезиолог Павлик. Я не отрываясь смотрела на мужчину. В его лице, не
слишком выразительном, но запоминающемся, была какая-то скрытая, враждебная мне
сила. Его бесстрастные глаза всасывали меня, как две воронки, а легкая ухмылка,
разрезающая губы – неровно, как тупой нож консервную банку, – лишала остатков
сил.
– Не стоит беспокоиться, дорогая, – очень тихим голосом
сказал он. – Верьте нам, все будет хорошо. Вы верите?
Я ничего не ответила. Не смогла ответить. Лицо мужчины
дробилось за клубами сизого дыма, но теперь оно странно приблизилось ко мне, я
даже могла различить маленькие колючие точки зрачков и несколько крупных оспин
на правой щеке.
То ли от этих оспин, то ли от дыма – слишком ароматного,
слишком приторного – я снова почувствовала приступ дурноты.
– Вы можете не курить? – слабым голосом попросила я.
Мужчина улыбнулся кончиками губ и аккуратно положил трубку в
карман.
– Все будет хорошо, – снова повторил он. – Вы верите?
– Владлен, – обратилась к нему женщина. Все это время
она тоже внимательно смотрела на меня. – Владлен, ей действительно плохо…
– Ничего страшного, – успокоил Владлен. Он подошел ко
мне. С его приближением дурнота стала невыносимой. Я прижала руку к горлу.
– Давайте, коллеги, – сказал он, – не будем терять
время.
Его глаза парили надо мной, складывались в холодный
мозаичный узор, завораживали.
– Если все готово, – спокойно сказал Владлен, глядя
только на меня, – приступим.
…Все, что произошло потом, почти не отложилось в моей
памяти. Много раз я пыталась восстановить картину происшедшего, но ничего не
получалось. Свет операционных ламп сливался с холодным, нестерпимым блеском
глаз Владлена, колол меня пустыми проемами зрачков… Павлик надел мне маску, и я
почувствовала странное облегчение. А перед тем, как провалиться в небытие,
услышала отличный джаз. Я не знала, к чему это относится, – звуки были сильными
и настойчивыми.
Майлз Дэвис.
Меня не удивило то, что я узнала Майлза Дэвиса по первым
аккордам (продвинутая девочка, ничего не скажешь, из всех музыкальных
недоразумений предпочитаю джаз), меня удивило его настойчивое присутствие в
операционной.
Кому из троих может нравиться джаз?.. Кажется, мой уставший
от беспамятства в предыдущие два месяца организм все еще сопротивляется
наркозу…
Черный Майлз Дэвис торжествовал над всем остальным бледным
миром.
И это было последним, что я услышала. Если не считать
обрывка разговора между Владленом и Ларой, сразу же растворившегося в музыке:
– Твоя страсть к музыкальному сопровождению нас
погубит, Владлен, – сказала Лара, деловито занимаясь моим обмякшим телом,
которое никак не хотело идти на поводу анестезиолога и всех его
профессиональных штучек. Вот только они этого не знали. – И твоя дурацкая
жадность тоже. Не стоило нам светиться…
– Много разговариваешь, милая. Заткнись и занимайся
инструментами.
– Все в порядке. Она отрубилась, – пергаментно
прошелестел Павлик. Кажется, он отчаянно трусил. А «она» относилось ко мне.
– Не стоит так со мной разговаривать, Владлен. Все-таки
мы все в одной связке.
– Мы действительно в одной связке. К сожалению для нас,
если учесть, что этот кретин Павлик не умеет держать язык за зубами. От кого
она узнала о беременности? Что, проболтался одной из своих шлюшек? – Вопрос
относился к Павлику. – Или сам уже умудрился с ней переспать, половой гигант?..
А вообще, это не жадность, милая, а трезвый расчет. И обязательства перед
клиентами. А если что нас и погубит, так это твоя неуемная страсть к
рождественским турам в Париж на двоих.
– Что делать, Владлен, в Париж нужно ездить только
вдвоем… С тем, кого ты любишь.
– Неужели ты любишь еще что-то, кроме браслетов на ноги
и вшивых бриллиантов? Давайте приступать. Времени мало. Осталось шесть часов, а
альфафэтапротеин – штука серьезная… И клиенты – штука серьезная. Очень
серьезная штука…
* * *
…Я пришла в себя только в палате.
Нестерпимо светило солнце – оно могло бы показаться почти
летним, если бы не резкие очертания голых макушек тополей в окне. Почему они
так вытягиваются ввысь, эти тополя?.. И болеют ли они раком, как каштаны в
Западной Европе?..
Мысли нехотя бродили в моей забитой остатками наркоза
голове. Я с трудом восстанавливала события прошедшей ночи, но, как ни странно,
не испытывала никаких эмоций. Скорее – облегчение.
Мне нужно верить, что все закончится хорошо. Верить –
единственное, что мне остается.
Приступы тошноты, мучившие меня все последнее время, прошли.
Я забыла о них напрочь и теперь наслаждалась покоем. Абсолютным покоем.
Мертвым покоем.
Ощущение тихих плещущихся волн в животе ушло. Ушло вместе с
побережьем, на котором – вместе со своим ребенком (мальчиком или девочкой) – я
могла бы быть счастлива. Мы могли бы собирать там ракушки, изъеденные приливом,
или искать куриных богов. Мы могли бы строить замки из белого песка… Я
осторожно положила тяжелую непослушную руку на живот. И никто не ответил мне.
Никто не ответил. Я не могла, не могла этого чувствовать – и все равно
чувствовала…
Что же произошло ночью?
«Необходимо срочное хирургическое вмешательство…» Для кого
необходимо?
Мне захотелось крикнуть, позвать кого-нибудь на помощь, но я
не могла издать ни звука, – неужели это последствия наркоза? И хотя меня больше
не тошнило, нестерпимо заболел низ живота: наркоз наконец отпустил. Стараясь
справиться с головокружением и болью, я села на кровати и откинула одеяло.
На простыне отчетливо проступили пятна крови…
Я поняла. Я все поняла.
Да, я всего лишь ничего не знающий о себе кусок мяса.
Лакомый кусочек для усатого мясника на колхозном рынке. А они, эти милые
хирурги в небесной униформе, они же не мясники!.. Но неужели они все это
сделали со мной?..
Простыня не поддавалась моим слабым рукам, и я разорвала ее
зубами. Меньше всего меня волновала боль. Подоткнув куском простыни низ, я
заплакала…
Уже потом в палату ворвалась сдававшая дежурство и по этому
случаю опухшая от спирта Машка Гангус. Она наорала на меня за разорванную
простыню, тут же мимоходом по-бабски пожалела и посоветовала перцовую настойку,
чтобы окончательно снять все последствия. Она же, беззлобно матерясь, принесла
мне тампоны и вату. А чуть позже появился белый как полотно анестезиолог
Павлик. Он что-то невразумительно объяснял мне, пряча глаза.
Но из всего сказанного им я поняла только одно – аборт был
единственным выходом. Последствия аварии оказались необратимыми…
