– Я не помню…
– Рубцы за ушами – их не видно, но можно определить на
ощупь, – кажется, он совсем не слушал меня, ослепленный своими собственными
теориями. – До век я не добрался, прости, но там тоже должны остаться следы…
Зачем ты изменила лицо?
– Я не знаю… Я ничего не знаю… Пожалуйста… Он уже не
слушал меня, он перехватил мои руки, все еще неосмотрительно лежавшие на его
плечах, и повалил меня на пол – только для того, чтобы самому упасть рядом.
Теперь мы лежали лицом друг к другу под неумолчный хрип собак, запертых в соседней
комнате. Он по-прежнему больно ощупывал мое лицо, как будто хотел сорвать его.
Ничего, кроме животного ужаса, я не чувствовала – все дело было во мне…
– Зачем ты изменила лицо? Кто ты? – Капитан уговаривал
меня с ласковой ненавистью. – Давай, скажи мне… Что ты делала в этом доме?
Скажи мне, что? Что произошло? Как ты оказалась в машине Олега? Как вы – ты и
она – оказались в машине Олега? Вы ведь разбились в ту ночь, когда здесь
произошли все эти убийства, с интервалом в час… Вы разбились на очень удобной трассе,
ведущей прямиком из этого милого местечка. И почему я нашел в его бумажнике вот
это?..
Он вытащил из кармана смятый листок, вырванный из записной
книжки. Листок потерся на сгибе, его края обтрепались, буквы были расплывчаты и
залиты выцветшей кровью, но я сумела прочитать, капитан заставил меня
прочитать…
Одна из фамилий была написана достаточно крупно, задумчивым
каллиграфическим почерком. Она была окружена целым выводком вопросов и стайкой
других фамилий, поменьше. Их я так и не заставила себя разобрать, но эту
все-таки прочитала.
Сикора.
– Ну что скажешь? Совпадение, правда? Я пыталась
закрыть уши руками, но ничего не получалось – то ли меня останавливал глухой
голос капитана, то ли эти рубцы от пластической операции, о которой я не имела
ни малейшего понятия. А он с остервенением прижимал меня к себе и говорил,
говорил… Совсем близко я видела его рот, забитый запахом дешевых сигарет.
– Я смотрю, сучка, тебя ничем не пронять! Тебе даже
наплевать на то, что тебя не существует… Ну и черт с тобой, черт с тобой…
Только учти, я не оставлю тебя в покое, я все равно тебя поломаю…
Неожиданно я почувствовала острую боль, которая взорвала мою
несчастную голову. Боль шла волнами, от затылка к вискам, сметая все на своем
пути, застилая глаза пеленой… А потом эта острая волна боли встретилась с
другой волной – длинной и тихой, идущей из самой глубины живота… И когда они
сошлись, сомкнулись надо мной, я почувствовала, что умираю. Тошнота, мучившая
меня последний час, вырвалась наружу, и я уже почти не слышала крика капитана,
обращенного ко всему пустому дому:
– Черт, она меня облевала… Черт возьми, остановит это
кто-нибудь… Ах ты, дрянь…
…Я хотела прийти в себя и не могла. Не знаю, видели ли
что-то мои закатившиеся глаза: обрывки теней, обрывки разговоров… Собаки наконец-то
успокоились, но и это не принесло мне облегчения. Я лежала на самой границе
сознания и беспамятства и не могла сделать шаг ни в одну из сторон. Теперь их
снова было трое. Инициативу взяла на себя женщина. Она упорно пыталась привести
меня в чувство, все лицо мое было мокрым от воды, которую она непрерывно лила
на меня.
– Доигрались, – все время повторяла женщина. – Она же
подыхает, не видите. Не могу понять, жива она или нет… Нужно увезти ее отсюда…
Если довезем…
– Облевала меня, сволочь, – все время зло повторял
капитан. – Специально это сделала… Лежит теперь и радуется.
– Ты что с ней сделал? – Женщина снова вылила на меня
порцию холодной воды.
– Может быть, ей нитроглицерину скормить? – вклинился
Виталик. – У Вадика, кажется, есть…
– Своей покойной бабушке будешь скармливать.., Увозим
ее отсюда. Может, обойдется.
– Ты смотри, что сотворила… А я только свитер купил…
Дай-ка ей по морде, Виташа, – с ледяным спокойствием сказал капитан. – Пусть в
себя придет.
– Я бы с удовольствием. А вдруг и вправду помрет? –
Виталик чувствовал себя в относительной безопасности.
И я, облитая водой, ни на что не реагирующая, чувствовала
себя в относительной безопасности. Больше всего мне хотелось вернуться в
состояние комы – теперь она была моим единственным пристанищем, единственным
местом, где меня ждали… Голоса удалялись от меня, пока не исчезли совсем.
* * *
…Я пришла в себя от яркого света ламп. Он проникал сквозь
веки, отражался и дробился в тусклом замызганном кафеле приемного покоя. Было
холодно, и я почти сразу же вспомнила, что сейчас февраль, что капитан Лапицкий
заставил меня пройти через бессмысленное испытание, которое ничего не дало. Мне
не хотелось думать, мне хотелось поскорее остаться одной. Сознание медленно
возвращалось ко мне. Наконец оно прояснилось настолько, что я смогла открыть
глаза.
Спиной ко мне стоял человек в белом халате. Я никогда не
видела его спины, но голос, молодой и наглый, показался мне знакомым. Должно
быть, это коллега Теймури, один из тех, кто два месяца возился со мной.
Циничный воздыхатель Насти (все молодые врачи и ординаторы были циничными
воздыхателями ее разных глаз, им ничего не стоило предложить ей совокупление на
дежурной кушетке; я уже знала это, как знала невинные тайны своей маленькой
медсестры).
Врач что-то выговаривал человеку, которого я не видела.
Сосредоточься и слушай, может быть, почерпнешь для себя что-то новенькое…
– Да тебя распять нужно, старичок, – лениво перекатывал
слова коллега Теймури, имени которого я не знала. – Чуть нам девицу не угробил.
А мы, между прочим, с ней два месяца возились, кучу денег вбухали в любопытный
медицинский случай. Есть за чем наблюдать… Хорошо, что наш абрек только через
неделю приезжает, а то бы он тебя кинжалом заколол. Я не заколю – я добрый
славянофил, и кинжала у меня нет, только скальпель. Но придется донос на тебя
строчить, подметную бумажонку твоему начальству. Пациентов из палат вынимаешь
без согласования с руководством. А ведь это нигде не приветствуется…
Врач явно куражился, а его собеседник молчал. Я знала, кто
был его собеседником, и сейчас была полностью на стороне человека в белом
халате. Наконец-то я вернулась в свой призрачный дом, где домовые в неглаженых
халатах всегда смогут защитить меня…
– Жить-то будет? – подавленно спросил Лапицкий. Я
тихонько повернула голову и увидела его. Он сидел на краю дерматиновой кушетки,
сунув руки в колени. Свитера на нем не было, только старая клетчатая ковбойка с
оторванной верхней пуговицей. Мне вдруг стало невыносимо жаль его. Должно быть,
те же чувства посетили и врача.
– Жить будет, куда денется, – сказал он Косте
смягчившимся голосом, – а за все остальное не могу поручиться.
– Мне нужно вытащить из нее кое-что. Кое-что, о чем
знает только она.
– Да-а… То-то я смотрю, ты ретиво взялся за дело,
старичок. Да она вряд ли тебе поможет. У нее амнезия. Укладывается это в твоей
милицейской башке или нет? Столько же об этом говорили. Пошел бы в библиотеку,
книжку об этом почитал, может быть, успокоишься.
