И еще: нужно сказать Братны, чтобы он обязательно приставил
к Марго кого-нибудь из мальчиков Кравчука. На всякий случай…
Кого-нибудь из мальчиков Кравчука. Митяй тоже был мальчиком
Кравчука. Теперь о нем никто не вспоминает. Все, чего удостоился Митяй, –
презрительная гримаса Андрея Юрьевича: “Вчера я потерял человека по твоей
милости”. Откуда во мне берутся силы, чтобы мило раскланиваться с ним?
Костина выучка, доведенная мной до совершенства. Я вдруг
подумала о том, как Митяй отреагировал бы на появление в группе Марго? Влюбился
бы, бесповоротно влюбился, как Володя Чернышев. Если уж ему так нравилась моя
тусклая седина, то что говорить об ослепительной седине Марго?.. Я
почувствовала такой острый приступ ревности к мертвому Митяю, к ничего не
подозревающей Марго, что у меня потемнело в глазах.
Кажется, ты чересчур жива. Ты давно не была такой живой…
Чтобы остудить разгоряченную безумными мыслями голову, я
отправилась к метро пешком. Несмотря на то, что декабрь перевалил за середину,
снегом в Москве и не пахло, раздражающая слякоть, которая убивает во всяком
предчувствие рождественских яслей и Вифлеемской звезды.
Интересно, где я встречу Рождество? В прошлом году была
больничная койка, в этом можно рассчитывать только на маленькую квартирку в
Ясеневе, Кравчук присматривает за ней.
В первый же мой день я вполне профессионально провела обыск
и обнаружила два “жучка”. Вряд ли это привет ассистентке режиссера Еве – он не
может не понимать, что такие вещи, как подслушивающие устройства,
обнаруживаются очень легко, тем более что между нами нет никакой
недоговоренности относительно моих привычек, навыков и умения анализировать.
Существуют только разночтения моего прошлого, но это уже вопрос стиля.
Скорее всего Кравчук иногда использовал квартиру в Ясеневе
для каких-то встреч: она выглядит так, как будто в ней никто никогда не жил.
Даже казенный гостиничный номер смотрелся бы куда более предпочтительно…
Вселившись туда, я нашла только несколько дорогих бокалов богемского стекла и
вполне приличный итальянский сервиз. Пара ножей и вилки.
И больше ничего.
С зарплаты мне пришлось купить чайник и комплект постельного
белья, а также кое-что из вещей, не очень дорогих и очень практичных – как раз
в стиле моей нынешней, ничем не выдающейся жизни: джинсы, рубаха, свитер из
исландской шерсти, футболка… Все остальные немногочисленные тряпки остались на
Якиманке, в квартире Митяя.
В квартире, от которой у меня были ключи – галльский петух с
забавным гребнем: когда я случайно натыкалась на него в своих карманах, у меня
падало сердце… Единственное, что я могла себе позволить, единственное, с чем я
не могла справиться.
Такой пережиток, как слезы, на повестке дня не стоял.
Несколько раз я пыталась избавиться от ключей с петухом – так я привыкла делать
всегда, чтобы избежать ненужных вещей, которые хоть в чем-то могли меня
уличить. Но выбросить в ближайшую урну, в ближайшую реку, в ближайший мусорный
бак этого несчастного петуха я так и не смогла… Вот и сейчас ключи Митяя
позвякивали в недрах моего пальто, заставляя при каждом шаге вспоминать его
тело.
Я скучала по его телу. Я тосковала по нему по-настоящему.
Митяй не успел стать единственно любимым, но вот идеальным любовником он был с
самого начала. Самым идеальным для меня любовником…
…Неожиданно рядом со мной просигналила машина.
Сирена была настойчивой и требовательной. Я вздрогнула от
неожиданности и прикрыла рукой рот, чтобы защититься от терпкой и вяжущей боли:
именно так нетерпеливо мне сигналил Митяй.
Этого не может быть, говорила я себе, этого не может быть.
Не оборачивайся, этого не может быть, ведь Кравчук сказал тебе, ведь Митяй не
появился ни разу за последние десять дней, но Кравчук ни разу не произнес имени
Митяя, а я не спросила, побоялась спросить…
Не оборачивайся!..
И все-таки я обернулась.
Рядом со мной мягко притормозил аккуратный черный “Форд”, и
прежде чем я успела что-то сообразить, передняя пассажирская дверь распахнулась.
И я увидела перед собой осунувшееся лицо Леночки Ганькевич.
– Привет! Ты к метро? – спросила она.
– Да.
– Подвезти тебя?
– Думаю, не нужно. Я хотела прогуляться.
– Садись, я тебя подброшу. – В голосе Леночки я
услышала такую мольбу, что покорно села в машину и набросила ремень. – Ты
спешишь? – спросила Леночка.
– В общем, нет.
– Я могу угостить тебя где-нибудь? – Это было что-то
новенькое. За все время съемок мы общались только на попойках, и наше общение
нельзя было назвать даже дружеским.
– В принципе… В принципе можно пропустить по рюмашке.
– Отлично. Я знаю здесь одно неплохое местечко…
“Неплохое местечко” оказалось маленьким пабом в ирландском стиле:
карминно-красная штукатурка и стены, увешанные волынками и литографиями
национальных видов спорта – харлинга и гэльского футбола.
Никогда бы не подумала, что стройная, как бамбуковая флейта,
Леночка ударяет по пиву.
– Как ты? – спросила я только для того, чтобы что-то
спросить.
– Хреново. – Ничего другого и предположить нельзя:
круги под воспаленными глазами, истончившийся нос, впалые щеки, небрежно,
только из уважения к многолетней привычке, подкрашенные губы, спутавшиеся
волосы – сильно же тебя накрыло!
Я почувствовала к Леночке что-то отдаленно похожее на
жалость.
– У вас новая актриса? – через силу спросила она.
– Да. Ты ее знаешь. – Я назвала фамилию Марго. Лучше бы
я этого не делала.
Глаза Леночки вспыхнули диким, яростным огнем – этот огонь,
казалось, сжиравший ее изнутри, никак не мог вырваться наружу. Но самым
страшным было то, что она его больше не контролировала.
– Да, я знаю эту суку, – с наслаждением сказала она, –
в прошлом году какой-то ее молодой любовник застрелил крупного бизнесмена. Тоже
ее любовника. Только старого козла.
– Я что-то слышала об этом…
– Это была потрясающая история. Вся Москва гудела. Эта
прошмандовка даже в Прагу уехала. Я думала, она сгнила там, вывалилась из окна
на булыжники, подавилась рыбной костью, заразилась сифилисом и подохла, а она,
пожалуйста, живее всех живых. Снова приперлась воду мутить.
С-сука! Жаба старая.
Ярость Леночки была непритворной, непонятной и потому
страшной. Казалось, она была одержима демонами ревности. Было странно слышать
эти проклятия, изрыгаемые почти детским, невинным ртом.
– Он, должно быть, прыгает вокруг этой суки?
– Кто?
– Да Братны! Отплясывает тарантеллу, сарабанду, джигу,
сегидилью… Подонок!
