– Может быть, дядя Федор ошибся, – вслух пыталась
убедить я себя. И Митяя заодно, – дядя Федор известный паникер. Или ты чего-то
не понял, Митяй. Может быть, это еще одна его дурацкая шутка. – Я не хотела
верить в очевидное, и эта спасительная мысль случайно забрела мне в голову, а я
тотчас же уцепилась за нее:
– Может быть, он просто хотел выманить меня, он обожает
такие штучки.
– Я не думаю, что дело обстоит именно так, – сказал
Митяй. – Кравчук подтвердил, что это правда. Что это п??оизошло на самом деле.
– Ты просто не знаешь Федора. – Я совсем не слушала
Митяя.
– Во всяком случае, голос у него был достаточно
серьезным. И потом: шутить такими вещами – это законченное скотство. Я просто
слышал, как он говорил. Так не разыгрывают. Тем более я не думаю, что они
решили разыграть тебя на пару с боссом. Послушай меня, я все понял правильно.
Твой друг так и пролепетал: “Полчаса назад убили Бергман”. Убили в перерыве
между съемками, что-то там у них случилось с оборудованием, и поэтому был
перерыв. Это во-первых. Потом позвонил босс. И сказал то же самое. Это
во-вторых.
– Может быть… Это самоубийство? Господи, о чем мы
говорим!
– Они ясно сказали, что ее убили. И только что приехала
следственная группа. Сейчас всех допрашивают. Во всяком случае, у тебя есть
алиби.
Я посмотрела на Митяя с изумлением:
– Алиби? Почему ты заговорил об алиби?
– А о чем еще я должен говорить? Ее убили во время
съемок, там сейчас из всех тянут жилы. Ты же понимаешь, всем будут задавать
один и тот же вопрос: где вы были между таким-то промежутком времени, когда вы
видели ее живой последний раз и прочие протокольные формальности. Ежу понятно,
что это кто-то из съемочной группы постарался, кто-то сводил счеты.
Я зажала рукой рот: кто-то сводил счеты… Тот, кто мог бы
свести счеты с Бергман, мертв уже несколько дней. Почему Митяю пришла в голову
мысль об алиби? И почему он ни разу не заговорил со мной об Александровой,
почему не попросил объясниться? Или счел мои откровения внезапным помутнением
рассудка, бредом впечатлительной дамочки? Или просто решил терпеливо ждать,
пока я все расскажу ему сама… Самый предпочтительный вариант.
Все это правда. Я поняла это уже на проходной “Мосфильма” –
мы почувствовали немного экзальтированную, мрачно-истеричную атмосферу,
сопутствующую любому преступлению. Она была разлита в воздухе и обволакивала
группки людей, о чем-то яростно шепчущих друг другу: убийство, убийство,
убийство, никто не произносил это слово вслух, но оно стояло последним в
очереди в бюро пропусков.
У тебя просто разыгралось воображение, Ева.
…Все подступы к павильону были блокированы. Еще можно было
повернуться и уйти, в конце концов, у тебя есть алиби – хотя бы на сегодняшний
день, – Митяй прав. Но я не сделала этого. Какая-то неведомая сила влекла меня
к павильону, я хотела во всем убедиться сама, я так до конца в это и не поверила.
Не поверила я и тогда, когда меня остановил молоденький
сержант.
– Туда нельзя, – строго сказал он, – там работает
следственная бригада.
Значит, это действительно произошло.
– Я выходила. Я работаю в съемочной группе… В съемочной
группе, в которой это все случилось. – Я сунула ему пропуск, и сержант долго
рассматривал его.
– Проходите, – наконец сказал он, – а этот парень?
Митяй умоляюще посмотрел на меня.
– Да-да, он тоже со мной. Ассистент оператора.
– Проходите.
Легко пробив оборону доблестного сержанта, мы оказались в
широком и темном коридоре перед павильоном. Почему я никогда не замечала, как
здесь мрачно, даже банальный пожарный щит кажется филиалом готической пыточной.
Уходящие вверх стены не прибавили мне оптимизма, и вся моя решимость куда-то
улетучилась. Я тихо поздоровалась со сбившейся в кучу группой; она встретила
мое появление с ревнивой завистью: только у меня хватило ума, наплевав на
деспотичного Братны, прогулять сегодняшнюю смену. А значит, не придется выдерживать
унизительной борьбы за алиби.
У самых дверей павильона околачивался телохранитель Кравчука
Сеня. Легонько пожав мне руку, Митяй сразу направился к нему.
В уголке, возле окна, тихо плакала Ирэн: ее лицо,
мертвенно-бледное и остановившееся, казалось ритуальной маской скорби. Черные
от туши слезы пробили тонкие бороздки в густом слое тонального крема и пудры.
Вокруг Ирэн кольцом расположилась группа сочувствующих: они явно не знали, что
делать. Время от времени кто-то из сердобольных ассистенток гладил Ирэн по
плечу, а личная секретарша Братны Муза держала наготове стакан с водой.
Мужчины нервно курили.
Особенно отличился Серега Волошко: он, как всегда, где-то
разжился водкой и теперь потреблял ее прямо из горла вместе с Шуренком Вепревым
и ассистентом по съемочной технике Садыковым.
– Я все понимаю, – вполголоса причитал Серега, – я
человек широких взглядов, но чтобы безобидную старуху мочить в павильоне в
пятиминутный перерыв – это перебор. Хорошо кино начинается. Сначала одна
пропадает к ядреной фене, потом другую убивают… Нет, надо с этой нетленки ноги
делать, пока самого не удавили пленкой “Кодак”…
– Точно-точно, – вторил ему любитель выпить и
потрахаться на дармовщинку съемочный техник Садыков, – не будет кина, это и
коню понятно. Никто играть не согласится. Кому это надо? Сегодня же сваливаю…
– Черт возьми, никогда на студии такого не было, –
поддержал тему Шуренок, – я больше в эти игры не играю, и денег мне никаких не
нужно, чтобы в результате, как старуху, пришпилили… Это просто Боженька говорит:
стоп, ребята, задний ход, не будет фарта.
Боже мой. Как Братны все просчитал, как хорошо он знает эту
киношную трусость и эти киношные суеверия, как табу, связывающие всех по рукам
и ногам…
Дядя Федор чуть не сбил меня с ног:
– Ты приехала? Слава Богу, меня колотит всего… Это еще
ничего, а Володьку Чернышева вообще в медпункт снесли, так ему плохо стало.
Пришлось даже у Сереги водки хряпнуть, а ты же знаешь, не пью я без акцизных
марок… Ты единственный среди нас здравомыслящий человек. Ты единственное здоровое
начало… Здесь просто абсурд творится.
– Господи, дядя Федор, что здесь произошло? Что здесь
происходит?
Дядя Федор попытался взять себя в руки и связно изложить
происшедшее. В его интерпретации это выглядело так.
Съемки начались ровно в двенадцать (ты же знаешь нашего
тирана!). Сегодня Братны был особенно в ударе, да и старуха работала как надо,
даже лучше, чем обычно, ее просто перло (ты даже представить себе не можешь,
Ева, как ее перло)! Первый перерыв объявили около трех, когда старуха отработала
два часа на крупных планах, – полетел один из юпитеров (тиран рвал и метал, он
сам устанавливал этот юпитер, сам выбирал ракурс освещения, даже Сереге не
доверил!). С этим довольно легко справились, съемки продолжили, а еще через час
полетели все юпитеры. И весь свет заодно. Вован Трапезников ломанулся к
распределительному щиту, чтобы посмотреть, не вышибло ли пробки (взял у меня
мою “Зиппо”, хрен, мой любимый “зипарь”, и весь бензин спалил, сволочь, а
сейчас бензин фирменный сама знаешь сколько стоит!). Отправить к
распределительному щиту Трапезникова было непростительной ошибкой: как всегда,
обдолбанный наркотиками художник долго не мог взять в толк, что к чему, по
этому поводу Братны орал лишних пять минут, а группа лишних пять минут
отпускала шуточки. Особенно старуха старалась, рот у нее не закрывался,
разухабистая бабулька, ничего не скажешь… Вован орал, что он боится темноты и
что он в лампочку Ильича не нанимался… И что его сейчас током долбанет, а если
током долбанет, то запасы гашиша можно будет найти на антресолях, а ключи от
дома у него в куртке… И все это таким противным голосом (ты же знаешь Вована по
обкурке, Ева, какую он пургу метет!)… Потом на помощь Вовану отправили
Садыкова, и все разрешилось в несколько секунд. Садыков врубил пробки, только и
всего, – оказывается, пробки вышибло… Старуха к тому времени заткнулась, но
тогда на это никто внимание не обратил.
