– Нет, ты не поняла. Я сказал: “Я ничего не хочу знать
о тебе”, потому что во всем, что бы ты ни рассказала, не будет всей правды до
конца…
Я даже вздрогнула от такой наивной, испепеляющей
проницательности: возможно, он хотел сказать совсем другое, возможно – он и
сказал что-то другое. Но я услышала только то, что давно хотела услышать о
себе: ни в чем не будет всей правды до конца.
– Ты понимаешь? – Он все еще пытался объясниться, он
все еще пытался объяснить. – Я хочу разгадывать тебя, я буду придумывать самые
невероятные истории…
Бедный Митяй, все самые невероятные истории уже придуманы,
все роли сыграны, все амплуа перепутаны, все может закончиться гораздо раньше,
чем ты думаешь.
– Мне нравится твое лицо… Нет, я не так сказал – оно
завораживает меня… Мы ведь ровесники, да? Я же вижу, я же чувствую, как пахнет
кожа… Но почему, почему?!. Ты как будто хочешь скрыть его, ты как будто не
хочешь иметь с ним ничего общего, ты как будто бросила его на произвол судьбы,
и оно медленно умирает .
Да, да, все правильно, Митяй, все больше, чем правильно, все
именно так, я сама говорю себе об этом каждый день.
– Я не хочу, чтобы это было так, Ева. Я знаю. Я хочу
рассказать тебе… Я никогда и никому об этом не рассказывал… Поцелуй меня,
пожалуйста…
Я поцеловала его, и впервые за последние двенадцать часов
это был целомудренный и легкий поцелуй.
– Знаешь, я очень любил своих родителей… Я их просто
боготворил. Они были такие красивые, настоящие люди Возрождения, это отец так
говорил… И моя старшая сестра, она тоже была удивительная красавица, она
занималась спортивной гимнастикой, мама ее тренировала. Красивая семья красивых
людей, был только один урод, жутко толстый, такой толстый, что до четырнадцати
лет просидел дома, потому что все его дразнили, все его ненавидели… И родители,
они его стеснялись, они не хотели иметь с ним ничего общего, мама даже никогда
не целовала его на ночь. А он так хотел, так хотел, чтобы его любили… Ты
понимаешь, Ева? – Митяй так сдавил меня в объятиях, что у меня зазвенел
позвоночник. – Он… Я. Я так хотел, чтобы меня любили. Я даже не ходил никуда в
гости с родителями, они брали только Ирину, Ирина была красавицей, на нее было
приятно смотреть, не то что на жирного урода с поросячьими глазками и женской
грудью… Сначала они таскали меня по врачам, говорили, что-то с обменом веществ,
ничего нельзя было сделать… А потом мама сказала отцу… Они думали, что я сплю,
но я не спал и все слышал… Мама сказала отцу: “Знаешь, у меня такое ощущение,
что нам в роддоме подменили ребенка, он не может быть нашим сыном…” Что тогда
со мной было! Я плакал всю ночь, и все это текло по моим жирным подбородкам,
откуда столько слез взялось, я уже устал, а они все текли и текли… Больше всего
я боялся, что они услышат, – рыдающий жиртрест, жирняй, сало, свинтус, порос –
не очень-то приятное зрелище… Я бил себя по животу, по ногам, по рукам, как
будто это что-то могло изменить. Я не хотел жить. Если бы я знал тогда, что
можно убивать себя, – я бы убил себя. Но если бы я умер, мой гроб бы тащило
двадцать человек, и все бы говорили – вон подох жирняй, бедные-бедные люди,
тащат, надрываются… Тогда я уехал в лагерь – первый раз в жизни. Но все равно
сбежал оттуда – там тоже ненавидели жирняев, там всем жирняям, всем сорокопудам
сыпали соль в компот, сыпали тараканов в кровать, и все жирняй визжали, когда
давили тараканов своими тушами и бегали вокруг кровати, тряся животами. А все
остальные ржали, всем остальным было весело… Я сбежал, и в метро прочел про
родителей, про то, что они погибли в автокатастрофе, я говорил тебе. Я все
равно знал, знал, что я их сын. И тогда я взбунтовался, я решил измениться, я
больше ничего так не хотел, я подыхал, но заставлял себя бегать кросс. Ты не
знаешь, что это такое – волочь за собой сто тридцать кило, когда сердце
отказывается работать и в глазах кровавый туман… Ты не знаешь, что такое ничего
не жрать неделями, а потом позволять себе два дня брюссельской капусты… И снова
не жрать. Ты не знаешь, что такое отжиматься, отжиматься, качать пресс, качать
пресс, подтягиваться на перекладине, бегать со свинцом на ногах и на руках, с
центнером на горбу. И это – каждый день, на протяжении трех лет. Зато потом –
потом, когда и в голову никому не приходило назвать меня жиртрестом, я каждый
вечер говорил им – посмотрите, я ваш сын! Видите эти руки, эти ноги, этот живот
– я ваш, ваш сын… Я был первым на всех соревнованиях, я все умел, я за все
брался. Я просто хотел доказать. А потом у меня совсем крыша поехала – меня без
экзаменов взяли в институт физкультуры. Я учился, а вечерами работал в морге.
Это была безумная мысль, безумная, но тогда она казалась мне единственно
правильной: я потрошил покойников и думал о своих родителях. Я почему-то вбил
себе в голову, что, если… Что, если я смогу отразиться в зрачках мертвеца, что,
если отложусь на сетчатке, родители обязательно увидят, каким я стал, ведь
царство Божие существует, правда? Я говорил каждому покойнику, я верил, что
души покойников бродят где-то неподалеку, я говорил: посмотрите на меня и
скажите им, каким я стал… Обязательно передайте Я просто мозгами двинулся.
Я зажала рот рукой – только бы не сломаться, только бы не
рассказать ему все, что произошло со мной за последние годы. Я была готова это
сделать сейчас, такая откровенность, которую позволил себе Митяй, не может не
остаться вознагражденной. Я была готова, но вовремя вспомнила, что за любую
неосторожную правду предают. Только один человек знал обо мне все до конца,
только один, – и он предал меня.
Дан Сикора, компьютерный бог, муй омбре
[9]
,
афисьонадо
[10]
, наркоделец, вероломный матадор, похитивший мое
сердце. Единственный, кто заставлял мое сердце падать и разбиваться о скалы.
Единственный, кто заставлял меня умирать от любви…
Митяй, Митяй, как хорошо, что ты сказал: “Я ничего не хочу
знать о тебе…"
– А потом? – тихо спросила я.
– А потом все прошло. Внезапно. Я даже помню день,
пятнадцатое октября, я проснулся и сказал себе: я больше не пойду в морг. Меня
тошнит от покойников. И больше я там ни разу не был. Должно быть, кто-то
все-таки им передал. Просто пятнадцатого октября, когда я проснулся, был покой,
и все.
– А потом? – Я отстранилась, но только для того, чтобы
посмотреть на мальчика, который так долго страдал, на его совершенное тело, на
мощный разворот ключиц, на идеально подогнанные друг к другу мускулы, на гордый
нос и крутой подбородок.
– Потом?
– Да.
– Потом появилась ты. Вот и все. Жирняю повезло, его
полюбила самая красивая девушка, самая не правильная девушка…
– Самая седая девушка, ты забыл добавить.
– Знаешь, я никогда и никому об этом не рассказывал… Я
даже себе об этом не рассказывал. Я люблю тебя и хочу, чтобы ты осталась со
мной.
– Ты завалишь бег и жим правой рукой.
