– Случилось что-то экстраординарное? – подстегнула ее
я.
– Господи, если это можно назвать экстраординарным! Я
думала, она просто умрет, что с ней было, ты не представляешь! Она кричала,
топала ногами, плакала, волосы на себе рвала. Полдома стариков сбежалось.
Пришлось даже “Скорую” вызывать, так ее прихватило. Чуть не окочурилась.
– Господи, что за неадекватная реакция!
– Можешь себе представить, оказывается, Александрова –
это главное зло ее жизни, такой себе маленький персональный ад, синоним всех
несчастий. Они еще с молодости друг друга ненавидят. Из-за ролей, понятное
дело. Оказывается, Александрова пару раз отбирала у нее главные роли А потом и
мужа увела.
– Господи, что за страсти!
– Я понимаю, это выглядит смешно…
– Нет, как раз напротив.
– Самое удивительное, что эта ненависть до сих пор
жива. Причем она такая сильная… Она вообще в жизни не очень яркая, наша
Фаина-то. И темперамент к старости подрастеряла, но когда она говорит о
несчастной старухе… Кстати, никаких новостей нет? Ужасно, ужасно… Вышла из дому
и не вернулась. – На глазах Ирэн показались слезы.
– Нам сразу же сообщат, если что-нибудь прояснится, –
мужественно солгала я.
– Ты знаешь, она ведь даже не удивилась, когда
Александрова пропала, даже не радовалась, а я уж подумала, что она от радости
должна стулья ломать. Только говорила все время: “Так тебе и надо, старая
карга, получила то, что заслуживала”.
– Это жестоко.
– Знаешь, старики смыслят в жестокости не больше, чем
дети, сострадание – это первое, что они забывают с возрастом.
Я и подумать не могла, что Ирэн склонна к таким философским
обобщениям. Но, во всяком случае, все, что она до сих пор говорила, только
подкрепляет мою версию.
– Но в любом случае для Фаины все закончилось
счастливо. Она добилась того, чего хотела, она получила эту роль.
– Да, конечно – Я услышала от Ирэн все, что хотела, но
напоследок она преподнесла мне еще один сюрприз, да такой, которого я даже не
ожидала.
– Как твоя “Пурпурная роза…”? Больше не терялась, слава
Богу? – спросила я Ирэн только для того, чтобы сделать ей приятное: сама того
не ведая, она хорошо на меня поработала и теперь нуждалась в поощрении.
– Да нет, все в порядке. Но полтергейст все равно нас
преследует…
– “Нас”?
– Ты не поверишь, Ева, но теперь не только мои ключи
пропадают… И не только кассеты. Кассета нашлась, но все мои аномальные
приключения теперь и на Яшку перешли. Вот уж, воистину, муж и жена – одна
сатана.
– А что случилось?
– У него стали инструменты пропадать, прямо в цеху. Он
теперь на меня бочку катит, говорит, что до женитьбы ничего такого с ним не
случалось. А стоило мне появиться в его жизни – и пожалуйста…
– Инструменты? – Я даже затаила дыхание. – Уже и на
“Мосфильме” крадут?
– В том-то все и дело, что нормальному человеку они
понадобиться не могут. Я еще понимаю, когда костюмерные обносят, там можно
хорошенькими шмотками разжиться, эксклюзивным балахончиком Екатерины Второй,
например, там золотая тесьма изумительная, – Ирэн хихикнула, – но что можно
стянуть, извини меня, в сапожной мастерской? Какая-то дурацкая дратва,
гвоздодеры, шила какие-то… Копеечный набор.
– А что, Яша как-то особенно переживал?
– Убивался! Он, видите ли, педант, он, видите ли,
привык только к своему инструменту, он, видите ли, много лет одним и тем же
пользуется, он, видите ли, специально его затачивает и ставит личное клеймо… Уж
эта мне еврейская обстоятельность! Ты меня не слушаешь, Ева?
– Нет, что ты!
– Господи, я тебя заговорила совсем… Так я принесу тебе
крем. Вечером мажешься, а с утра не узнаешь собственной кожи. Этот милый
младенчик в зеркале, эта первоклассница – неужели это я? Я не преувеличиваю,
именно такой эффект тебя ждет. В нашем возрасте уже необходимо серьезно думать
о коже и обо всем остальном. Этот крем – просто спасение! Всего лишь сто
пятьдесят рублей, для эликсира молодости сущие копейки…
В нашем возрасте. В нашем возрасте есть масса других
проблем, кроме собственной кожи и крема от морщин. Нераскрытое убийство,
например.
* * *
…Все сошлось. Все сошлось, говорила я себе, трясясь в
переполненном троллейбусе. Все сошлось, говорила я себе, спускаясь по
эскалатору в метро. Все сошлось, потому что не могло не сойтись. Я выбрала
правильный цвет фигур, мой дебют был добротно-традиционным, я не забыла сделать
рокировку, я удачно перевела партию в эндшпиль, и моя пешка проскочила в ферзи.
Я выиграла. Я выиграла в закрытом чемпионате, но мой успех никогда и никем не
будет подтвержден. Я не смогу наказать злодейство, но я знаю, кто его совершил.
Я получила подтверждение всему.
Оставались маленькие раздражающие нестыковки, но на них
можно закрыть глаза. На нестыковках может играть адвокат, третируя ими суд
присяжных: моя подзащитная не совершала этого преступления, господа, она не
стала бы оставлять фотографию на месте преступления, она не стала бы писать
записки, у нее больное сердце, она страдает тахикардией и рассеянным склерозом.
Посмотрите на ее руки, господа присяжные, они распухли в суставах, это артрит,
неизменный атрибут преклонного возраста… Эти руки вряд ли нанесли бы удар такой
силы… Даже учитывая неприязненные отношения между моей подзащитной и
потерпевшей. А почему бы нам не учесть логику этих отношений? Представить, что
две женщины, всю жизнь люто ненавидевшие друг Друга, вот так распивают шампанское?
Представить, что эмоциональный человек – а моя подзащитная эмоциональный
человек – отставит бокал и нанесет удар прямо в сердце жертве? Это из области
фантастики, господа…
Несчастные старухи.
Одна из них убита. Вторую будет медленно убивать совершенное
убийство. И никому из них уже не поможешь.
Совершив это, Фаина Францевна подписала себе смертный
приговор. Не нужно глубоко знать психологию, чтобы понять источник ее жизненной
силы.
Ненависть.
Ненависть к более удачливой сопернице. Вот что поддерживало
ее все эти годы, вот что давало ей силы жить, вот что было ее стержнем.
Лишившись этого источника, она умрет от жажды, она больше не сможет найти
другой, такой же сильной эмоции. Это так похоже на страсть – ведь ненависть и
есть страсть. А страстям противопоказаны воспоминания.
Я не могу быть обвинителем. Нет, не могу.
Прислонившись к вагонному стеклу, я пыталась вспомнить лицо
Александровой – и не могла. Оно сливалось в моем воображении с лицом Фаины
Францевны Бергман, они были неотделимы друг от друга, они были одним целым,
сестрами-близнецами, орлом и решкой, двумя сторонами одной медали.
Я возвращалась к Митяю совершенно измотанной этими своими
мыслями. Я даже не могу посвятить его в то, что произошло, – как бы я к нему ни
относилась. Как бы я к нему ни относилась, он все равно остается человеком
Кравчука, не самым последним, если ему с самого начала поручили деликатную
миссию присматривать за такой паршивой овцой, как я.
