Я пошла в комнату, на запах духов, не забыв постучать в
предусмотрительно закрытую дверь. За дверью едва слышно играла музыка – “Дублин
в моих слезах” Дейви Артура, серьезная заявка на перемены в жизни: Серьга
ставил “Дублин…” в исключительных случаях, это была его самая любимая и самая
сокровенная вещь. Любить ирландскую этническую музыку его научила еще
незабвенная Алена Гончарова.
– Ну, щто ты, Ева, с ума сошла, щто ли? – услышала я
голос Серьги, такой родной и такой далекий теперь, что на глаза у меня
навернулись слезы. – Ну, щто ты скребешься там, как в сортирной очереди… Входи,
я тебя кое с кем познакомлю.
– Останься здесь, – шепнула я Митяю и протиснулась в
комнату.
Серьга орлом восседал в своем кресле, я даже не успела
поразиться новому выражению его лица: по нему бродили тени всех самцов мира,
выигравших локальную битву за самку. Рядом с ним, на стуле, в окружении
каныгинских картин, сидела девушка. За то время, что меня не было, комната
неуловимо преобразилась: бутылка шампанского на столе (бедный Серьга, судя по
всему, тебе придется забыть о ядреном марийском самогоне), остатки почти
свадебного обеда, плавно переходящего в ужин: с уныло-традиционным салатом
“оливье” в качестве шафера и букетом пролетарских гвоздик в качестве дружки.
Девушка с трудом оторвалась от Серьги и посмотрела на меня
ревнивым взглядом.
– Знакомься, Ева, это Елка. Час от часу не легче!
– Вообще-то мое полное имя – Эльвира, но для близких
друзей – Ела. Или Елка. Или Елик, – пояснила девушка, все так же пристально
глядя на меня.
Никаких Елок в близких друзьях Серьги не числилось.
– Вот как? Вы давно знакомы с Серьгой? – спросила я.
Девушка приподняла белесые бровки и надула нижнюю маловыразительную губу
маловыразительного цвета – она готова была расплакаться, как образцовая
пионерка, которую не включили в образцовый отряд, заступающий в ближайшую среду
на пост № I у Вечного огня.
– Давно, – ответил за девушку Серьга. – Ну, щто ты, в
самом деле, Ева! Вечно устраиваешь допросы с пристрастием, народ пугаешь. Да,
Елка, это и есть та самая Ева, о которой я тебе говорил.
– Ты забыл добавить, что я твой ангел-хранитель, –
мстительно сказала я, непонятно почему испытав легкий укол ревности.
Серьга сделал вид, что не расслышал меня, маленький слепой
дружочек, которому я читала Микки Спиллейна на ночь, которому я брила куцую
китайскую бороденку и которого купала в ванне во второй и четвертый
понедельники месяца. Серьга, единственный, кто еще связывал меня с прошлым,
скрашивал настоящее и не давал никакой надежды на будущее. Серьга, безмолвный
сторож кладбища моей души, незыблемый, железобетонный аргумент в пользу жизни…
Я почти физически ощущала, как он стремительно уходил от меня – так же
стремительно и безжалостно, как уходят все мужчины, – я даже слышала сейчас,
как тихонько поскрипывают колеса его кресла…
– А у меня сегодня купили картины, – радостно сообщил
Серьга; еще несколько дней назад, еще сутки назад, до этой чертовой пионерки
Елика, он сказал бы “у нас”.
– Что ты говоришь!
– Да-да, – подтвердила Елик, – и дали пятьсот долларов.
– Опять продешевил, Серьга. Я же говорила, ничего без
меня не делай…
Ревность Елика материализовалась, сразу же превратившись в
толстую усатую дуэнью, угнездившуюся на галерке для просмотра трагифарса
“Изгнание Евы из коммунального рая”; она придала не очень выразительному, почти
безбровому лицу девушки пикантность и почти восточный колорит.
– Сергей – художник, он разбирается в этом лучше, чем
вы, – с вызовом сказала Елик.
– Сдаюсь.
– Ну, щто ты, в самом деле, Ева, – попытался примирить
нас Серьга, электрические разряды взаимной ревности, простреливающие
пространство комнаты, все-таки пробили его бесчувственный, как соски
девственницы, позвоночник.
– Да нет, ничего. Я думаю…
– Ела, как там твой пирог? – Серьга ненавязчиво
подталкивал своего разлюбезного, но абсолютно бестактного Елика к кухне. – Еще
не готов?
Пуленепробиваемая Елик наконец-то сообразила, что нам нужно
поговорить, и удалилась из комнаты, надменно неся впереди себя срезанный
подбородок записной неудачницы.
– Ну, ты и потаскун. Серьга, – только и смогла
выговорить я, – стоило мне только один раз не прийти ночевать, как ты тотчас же
нашел мне замену.
– Ты не понимаешь, Ева, – попытался оправдаться Серьга,
– это не замена. Это серьезно.
– Кто это такая?
– Это Елик. – Серьга понизил голос. Наверняка он
подумал сейчас о том же, о чем подумала и я: Елик с откляченным ухом окопалась
рядом с хлипкой дверью, чтобы послушать, что говорят о ней мужественный инвалид
и его стервозная подружка. – Я тебе о ней рассказывал.
– Что-то не припомню этого волнующего интервью для
колонки светской хроники.
– Ты злишься?
– Нет. Я действительно не помню…
– Пудель, – Серьга понизил голос еще больше, – про
пуделя ты должна вспомнить. Про пуделя и двух мужей-гомосеков…
Вот оно что! Я расхохоталась. Я хохотала так долго и так
самозабвенно, что у меня даже заломило в висках. Похоже, в своей телефонной
службе помощи самоубийцам Серьга нашел не только работу. Каких только
породистых хряков-производителей мясо-молочной породы не подкладывает человеку
жизнь! Скабрезный скетч, разыгранный по ночному телефону Серьги, обернулся для
него романтической историей в стиле позднего Стефана Цвейга. Даже в лучшие наши
дни я никогда не видела на лице Серьги такого покоя. Даже во времена бешеной
страсти к Алене Гончаровой его губы не были такими мягкими и такими
мужественными одновременно. Серьга стремительно мужал. Если так пойдет и
дальше, то через пару недель на месте его унизительной китайской щетинки
вырастет и заколосится внушительная душманская борода…
– Ела звонила мне все время… Мы разговаривали. А вчера
она приехала. Мы проговорили всю ночь…
– Серьга! А как же другие самоубийцы? Ты используешь
свое служебное положение.
– И весь сегодняшний день…
– И по совместительству эта мужененавистница,
суфражистка и гомофобка оказалась женщиной твоей мечты?
– Да, – промямлил Серьга, и его лицо приобрело
мечтательное выражение.
– Но… Но ты же сказал ей, что ты тоже голубой.
– Пришлось доказывать обратное. Полдня на это убил.
– Серьга! Неужели ты ей запупырил? – не смогла
сдержаться я.
Лицо Серьги пошло красными пятнами, я даже на секунду
испугалась, что Серьгу хватит апоплексический удар.
– Ева! Ты мой друг… Ты мой друг, и я прошу тебя не
употреблять… – Это было что-то новенькое, еще не так давно слово “запупырить”
являлось краеугольным камнем каныгинской любовной лексики, альфой и омегой его
кондовой марийско-самогонной куртуазное™.
