– Что ты несешь?..
Я во все глаза смотрела на Анджея: этот человек совсем
недавно, какой-нибудь час назад, стоял на коленях перед старой актрисой: более
сусальной парочки и придумать было невозможно. Час назад он был так же искренен
в своем обожании, как и теперь – в своем безразличии. Впрочем, нет,
безразличным он не был. Мертвая актриса раздражала его, как неожиданное
препятствие, как прорвавший фурункул на шее.
И все. И больше никаких проявлений: ни совершенно
естественного в этой ситуации испуга, ни растерянности.
– Ты просто дьявол какой-то…
– Ты тоже не производишь впечатления Михаила Архангела
и покаявшейся во всех грехах Марии Магдалины. Я чую в тебе двойное дно, а чутье
никогда меня не обманывает. И это твое двойное дно выглядит не очень аппетитно.
Интересно, что можно там найти, если хорошенько покопаться?
– Если ты решил выяснить это – то сейчас не самое
подходящее время, – тихо произнесла я.
– Отчего же? Самое подходящее, чтобы выяснить, на чьей
ты стороне.
Братны наконец-то оставил в покое свои ногти. Теперь он
пристально смотрел мне в глаза: я уже видела этот взгляд, заставлявший людей
делать самые невероятные вещи. Но еще никогда он не смотрел так на меня. Его
глаза завораживали, как глаза змеи, они меняли цвет, они становились то
холодными, то теплыми, они распинали меня и умело водружали терновый венец; они
умоляли, они назначали свидание в пластиковом “Макдоналдсе” (чизбургер и
яблочный пирог за твой счет, закажи мне то же, что и себе), они назначали
свидание в пластиковом мешке для трупов. Смесь обожания и угрозы, преступника и
жертвы, ты все равно сделаешь то, что я хочу.
– Я на твоей стороне. – Боже мой, неужели это я – я! –
произнесла это? Произнесла на глазах, на остекленевших глазах у трупа, еще час
назад бывшего ведущей актрисой ведущего режиссера?..
– Я знал. В конечном итоге все становятся на мою
сторону, – он грустно взглянул на кресло, – кроме таких вот прискорбных
случаев…
– Что я должна делать? – Неужели я позволю
распоряжаться собой после всего того, что произошло?
Позволю, еще как позволю, это не потеющий лесоруб Костик
Лапицкий – это глава ордена иезуитов.
– Сейчас ты пойдешь на площадку. Пойдешь, как будто
ничего не произошло. Настоятельно попросишь не расходиться. Придумай какую
угодно причину, самую невинную. У нас этих чертовых невинных причин хоть пруд
пруди… Сообразишь что-нибудь по дороге. Я сам позвоню куда следует.
– Это все?
– Все. Ни слова о том, что произошло. Не нужно
волновать людей, ты же знаешь кинематографистов, очень нежный человеческий
материал, просто филе какое-то. Ты любишь филе? Филе трески, а?
– Что? – Его глаза немного ослабили хватку, и я
перевела дух.
– Иди. Ты все поняла. Иди.
Только в коридоре я окончательно пришла в себя. Он не так уж
не прав, уговаривала я себя весь короткий отрезок пути до павильона. Он делает
то, что сделал бы любой здравомыслящий человек на его месте. Нужно попытаться
удержать в узде всю съемочную группу, чтобы не создавать лишних проблем
следствию: чуть тепленьких киношников допросят, и…
Что – и?
Если существует убитая, значит, где-то должен существовать и
убийца. А если где-то существует убийца – они будут шерстить всех. И ты первая
попадешь под этот чес заезжих гастролеров-оперработников. А из всех документов
у тебя есть только сляпанный на скорую руку студийный пропуск: именно так
оформляются на работу в съемочной группе Братны… Даже фотографии нет. Только
теперь я поняла, какой легкой мишенью могу оказаться: сомнительная дамочка с
сомнительным, ничем не подтвержденным прошлым. Уйдя в ту ночь от капитана
Лапицкого, отказавшись выдать чужую жизнь за свою собственную, я перестала
существовать не только как Анна Александрова, но и как Ева. Но ведь и Ева
придумана мной самой. Кто бы ни был Братны, он ошибся ненамного: во мне не
двойное, а тройное дно.
Тогда я не рассчитывала на долгую жизнь, а быстрой смерти
никакие документы не нужны. Могила без опознавательных знаков на северной
оконечности любого из кладбищ – вот и все, что она заслуживает. Но конец света
неожиданно отказался отложенным, чертов капитан Лапицкий подставил меня и на
этот раз… Неужели я так сильно хочу жить, что даже не в состоянии подумать о
чужой смерти?.. О чужой смерти, которая так близко?
…На съемочной площадке ничего не изменилось, разве что
прибавилось народу. Волошко и Кузьмин возились со светофильтрами, гримерша Ирэн
медленно убивала дядю Федора печальным щебетаньем о последнем фильме Вуди Аллена
– “Разбирая Гарри”. Ее отравляла мысль, что забытая в гримерке кассета все еще
не в ее руках. От этой мысли я похолодела: Ирэн ничего не стоит отправиться за
ней прямо сейчас. И если Анджей не закрыл гримерку… А дядя Федор продолжал
смотреть на гримершу остановившимися глазами снулой рыбы и держался за
тщедушное тельце юпитера. Наверняка дернул в перерыве косячок у Трапезникова,
Трапезников мастер подсовывать неокрепшим душам психоделические презенты.
Все были на месте – ассистенты, реквизиторы, осветители:
режиссер обожал мастер-классы имени себя, замершая в благоговении, растущая изо
дня в день толпа фанатов вдохновляла его. Но кое-кого я все-таки недосчиталась:
Леночки Ганькевич, с позором изгнанной из кинематографического рая Анджея
Братны.
Обычная предсъемочная ленивая суета, никаких следов
волнения, блаженное неведение на лицах. Пройдет не так много времени, и от
этого неведения не останется и следа.
– Скоро вы там? – проявил сдержанное неудовольствие
Серега Волошко. – Бежит времечко-то, до конца смены не успеем…
– Проблемы с актрисой. – Я не соврала, но и не сказала
правды.
Серега сморщился и посмотрел на меня с откровенной
неприязнью – за месяц съемок он привык считать, что я являюсь самой уязвимой
частью Братны и мне можно высказать все то, что никогда не будет сказано
деспотичному гению.
– Вечно у вас… То хер короткий, то рубашка длинная…
Говорил же, нужно снимать двужильную молодежь. Или, на крайняк, этих… Чемпионов
всемирных игр инвалидов. Что со старухой?
– Неважно себя чувствует. – Гипнотический взгляд Братны
все еще преследовал меня.
– Неважно чувствует – на бойню. Менструация – на бойню.
Воспаление придатков – на бойню. Плоскостопие – на бойню. Дальтонизм – на
бойню. Триппер – в лепрозорий. С вами, бабами, нужно только так…
– С кем же ты останешься? – Мне с трудом удалось
поддержать игривый тон Серега.
– А куплю у Вована его “Идеальную женщину” и буду
любоваться долгими зимними вечерами.
…“Идеальная женщина”, или “Женщина XXI века”, была последним
шедевром Вована Трапезникова, исполненным в стиле наивного “героинового лубка”.
Огромная картина, полтора на два метра, во всей красе воспроизвела мечту
Трапезникова о подруге жизни каждого мужчины: в центре композиции – маленькая
толстая женщина с квадратной головой, упирающейся прямо в пухлый живот мужчины
(в отличие от собирательного образа модели, в слегка утрированном мужике легко
можно было признать самого Вована). На квадратной голове дамы стояла кружка с
пивом, об нее же, как о стойку бара, опирался нарисованный Трапезников. А
“идеальная женщина” в это время делала Вовану самый банальный минет. Скабрезная
картинка пользовалась большим успехом у мужчин и вызывала ярость женской
половины группы. Впечатлительная Ирэн проплакала в гримерке половину смены и в
качестве разовой акции неповиновения отказалась работать с Чернышевым, никак не
причастным к художествам Вована Трапезникова. Леночка Ганькевич грозилась
собственноручно сжечь “Идеальную женщину” вместе с героиновыми запасами Вована,
а провокатор Братны пообещал Трапезникову пристроить срамное полотнище на
аукцион “Кристи”… Идеальная женщина.
