Но все было по-прежнему: маленькие лампы, удачно освещающие
старуху, два застывших профиля в боковых зеркалах и неподвижное спокойное лицо
между ними.
– Что это? – беспомощно спросил Анджей.
– Она мертва. – Я с трудом заставила себя произнести
это. Хотя в гримерке никого не было, мы говорили шепотом.
– Что значит – мертва? – Он непонимающе переводил
взгляд с актрисы на меня.
– Это значит, что она умерла. – Я вдруг подумала, что
Александровой нужно закрыть глаза: широко открытые, они выглядели почти
издевательски: что, голубчик режиссер, съел, а ведь я предупреждала, я очень
капризная старушонка, даже покойные завотделами ЦК это подтвердят…
– Этого не может быть. Она не могла так поступить со
мной… Татьяна Петровна… Татьяна Петровна, вы слышите меня? Вставайте же…
Вставай же, старая сука!
Сцена, последовавшая за этим, была такой безобразной, что
мне пришлось заткнуть уши, чтобы не слышать всего того потока грязных
ругательств, которые Анджей вылил на голову мертвой актрисы: сволочь, дрянь,
старая потаскуха, хренова отставная генеральша, я так и знал, объегорила,
обманула, зарезала без ножа, вы все против меня, весь мир против меня, мать
твою, кино, кино, что будет с кино… Ненавижу стариков, нет никого дряннее
стариков, дряннее обленившихся стариков, они всегда манкируют там, где нужно
работать, ах, сволочь, мое кино…
Сейчас он ударит ее, – я была почти уверена в этом, сейчас
он ударит ее, а она не сможет защититься. Мертвые никогда не могут защитить
себя.
– Хватит! – закричала я. – Хватит, прекрати истерику!
Но он замолчал и без моего окрика. Он молчал уже несколько секунд, я просто не
заметила этого.
– Ева, – сказал Братны совершенно спокойным, немного
севшим голосом, – подойди сюда.
– Ты сумасшедший, – по инерции еще успела закончить
фразу я.
– Подойди сюда, Ева… Она не умерла. Ее убили.
– Что?!
– Ее убили. Подойди сюда.
Анджей стоял у кресла с мертвой актрисой – должно быть, он
действительно собирался ударить ее, встряхнуть, заставить жить.
– Ты видишь?
Он легонько толкнул кресло, оно повернулось, поскрипывая под
тяжестью оплывшего мертвого тела: концы шали, которые до этого момента скрывали
грудь и плечи актрисы, теперь были откинуты.
А под маленькой ссохшейся грудью (только такой она и должна
быть у старой актрисы, блиставшей в фильмах-ревю сорокапятилетней давности)
тускло поблескивала рукоять.
Это был профессиональный удар в сердце. Профессиональный и
точный, насколько я могла судить. Никакой мелодраматической крови на
светло-коричневой ткани платья, никакого намека на разыгравшуюся здесь
трагедию.
Вот и еще одно убийство, а я так надеялась, что избавилась
от них навсегда… Они преследуют меня, как стая волков замерзшего путника.
Именно так: замерзшего. Я окоченела от всех тех убийств, которые видела за
последний год: огнестрельное оружие, холодное оружие, выстрел в телефонной
трубке, снесенные черепа, развороченные головы, от которых осталась только
нижняя челюсть с не правильным прикусом… Убивала я, убивали меня, пора
смириться с этим. Но как смириться с убийством старой женщины, которой воткнули
нож в самое сердце, вяло перекачивающее кровь, – в опустевшую от времени
сердечную сумку?..
Из оцепенения меня вывел голос Анджея. Истерика прошла, он
смирился с произошедшим и теперь задумчиво смотрел на труп. Потом, изогнувшись
всем телом, потянулся вверх, к лампам над столиком, и повернул их под другим
углом. Лампы были слишком высоко, кресло с трупом перегораживало проход к ним –
клетчатая рубашка Анджея выбилась из брюк, и я увидела плоский, очаровательный,
лишенный всякой растительности живот. А Анджей все поправлял и поправлял лампы,
выбирая нужный ракурс. Он вполне мог работать осветителем, рядовым осветителем
со стажем и очаровательным плоским брюшком пресмыкающегося – скорее всего
саламандры – лакомый кусочек для ассистенток и эпизодниц на излете карьеры,
ничего не скажешь.
– Отличный кадр, – медленно произнес он, – отличный
кадр.
Теперь рукоять под грудью у актрисы была ярко освещена,
стершаяся и старая, захватанная множеством пальцев, вытертая от бездны лет,
самый прозаический инструмент сапожника в маленькой будочке на углу: нет, это
было мало похоже на нож: у ножей не бывает таких неромантических рукоятей… И
почти полное отсутствие крови…
Шило. Скорее всего – шило. Почему я подумала о шиле?
– Отличный кадр, то, что нужно для любого финала, –
снова повторил Братны, – жаль, что это не мое кино.
Его мечтательный голос вдруг испугал меня больше, чем труп
актрисы.
– Что ты говоришь?
– Если удачно выставить свет… Жаль, что это не мое
кино… Бессмысленно переписывать сценарий. Для такого финального кадра нужен совершенно
новый. – Еще секунда, и этот фанатик может впасть в безумный созерцательный
транс.
Я ударила его по щеке:
– Опомнись! Мы здесь одни с трупом на руках! Приди в
себя! Ее убили, и нужно что-то делать. Нужно звонить в милицию, черт возьми!!!
Моя пощечина возымела действие. Анджей пришел в себя.
– “С трупом на руках” звучит несколько цинично, ты не
находишь?.. Могла бы выбрать что-нибудь более подходящее моменту. Нам ко всем
проблемам только ментов здесь и не хватало…
– Я звоню. Чем быстрее они приедут, тем будет лучше для
нас для всех. Для всех… Нужно проследить, чтобы никто не ушел с площадки.
– Ты даже это знаешь? По-моему, ты работаешь
ассистентом не в том кино, в котором должна. Милицейский сериал подошел бы тебе
больше. – Боже мой, у него еще хватает сил на дешевые приколы!..
Я обогнула кресло и взялась было за трубку стоящего на
столике телефона. И тут же властная ладонь Братны перехватила мою руку:
– Нет!
– Что значит – “нет”? Ты с ума сошел, мы имеем дело не
с сердечным приступом, не с солнечным ударом на пляже в Пицунде. Ее убили.
– Не трогай телефон. А вдруг там отпечатки пальцев?
Вдруг мы с тобой изгадим все вещественные доказательства?
– Хорошо. Но все равно нужно сообщить…
– Подожди.
– Подождать?
– Ей уже ничем не поможешь, правда? Я хочу, чтобы мы
спокойно обо всем поговорили.
– Ты считаешь, что мы можем говорить спокойно, находясь
в одной комнате с заколотой неизвестно чем старой женщиной?
– Да, я считаю, – он почти с нежностью посмотрел на
меня, – я считаю, что мы можем поговорить без излишних эмоций. Все равно того,
что произошло, исправить нельзя.
– Я…
– Ты производишь впечатление человека, который в
состоянии держать себя в руках, – продолжил Анджей, рассматривая свои ногти. –
Если в этой ситуации и можно чему-то порадоваться, так это только тому, что ее
нашла ты, а не кто-нибудь другой. Не эта впечатлительная истеричка Ирэн,
например… Говорят, что ее на слезу пробивает даже “Бриллиантовая рука”.
