Тогда мне удалось вернуть Александрову на площадку. Ничего не
значащий разговор забылся, а Братны по-прежнему вытягивал из нее все жилы, с
фанатичным упрямством заставляя старуху играть угасание, предчувствие близкого
конца И вот теперь этот конец, это угасание должно растянуться на две смены
подряд: если понадобится, Братны закажет еще одну смену – три, пять смен… И
никто не уйдет с площадки прежде, чем самый важный эпизод первой половины
фильма – смерть старой женщины – не будет отснят. Братны нужна полная
достоверность. Ни секунды не колеблясь, он заставил бы ее умереть
по-настоящему, лишь бы достигнуть необходимого ему эффекта…
..К двум часам ночи все – от осветителей до оператора – были
совершенно измотаны. Все, кроме Братны: казалось, в нем открылось второе
дыхание. Никогда прежде я не видела его таким нестерпимо красивым. Под
настойчивое жужжание камеры Александрова уже несколько раз теряла сознание в
кадре – и Братны никому не позволил подойти к ней.
Сере га Волошко, серьезно напуганный происходящим, хотел
было выключить камеру – и тогда Братны ударил его: по-женски неумело и сильно.
– Снимай, сволочь! Ты должен все зафиксировать,
слышишь?
– Да она же сейчас боты завернет, ты что, не видишь? Я
на смертоубийство не подписывался! – Нешуточный испуг придал Сереге смелости.
– Ты подписался на кино. Ты профессионал, значит,
делай, что тебе положено. Обо всем остальном буду думать я. И отвечать тоже.
– Мне говорили про тебя. Про твои штучки. Я не верил, а
надо было поверить… Это не кино, это бойня какая-то…
– Только это и есть настоящее кино. Ты понял меня?
Снимай! И не вздумай запороть мне последние кадры!
Взмокший, как мышь, Волошко подчинился. Но спустя полчаса мы
были вынуждены прерваться. Старухе стало по-настоящему плохо. Ее отвели в
гримерку и уложили на старый продавленный диванчик. Я, Анджей и Леночка Ганькевич
остались с ней. Я – на правах ассистента по актерам, а Леночка – из чувства
почти животной, всепоглощающей ревности. Рядом с Братны она не выносила никого,
кроме себя.
Александрова едва дышала.
Братны опустился на колени у изголовья диванчика, взял сморщенную
лапку актрисы и прижался к ней всем лицом.
– Я прошу вас, Татьяна Петровна, милая… Вы – самая
лучшая. Никто, никто не сделает это блистательнее вас, никто не сыграет
достовернее… Вы – актриса, о которой я мечтал всю жизнь… Вы – больше, чем
актриса. Любой режиссер скажет вам то же самое… Вы лучшее, что может быть в
фильме. Без вас он мертв, без вас он ничего не стоит. Я прошу, соберитесь.
Осталось всего несколько дублей. Нужно, нужно собраться… Если вы не сделаете
этого – вся моя жизнь теряет смысл. И кино теряет смысл… Я прошу вас. Прошу…
– Неужели оставите без внимания такую страстную
просьбу? – не выдержав, обратилась Леночка к Александровой. В ее выжженном
голосе были угроза и мольба одновременно. Теперь я точно знала, как выглядит
ревность.
И эта животная нерассуждающая ревность повела Леночку еще
дальше.
– Старая сука, – не сдержавшись, сказала художница
севшим от долго скрываемых страстей голосом, – не ломайтесь, старая вы сука!
В комнате повисла тишина.
– Пусть она выйдет… Пусть эта женщина выйдет, – тихо,
но почему-то без злобы, сказала Александрова. Анджей кивнул головой и поднялся.
– Уходи, – прошептал он и решительно взял Леночку за
плечи.
– Не смей орать на меня! Плевать я хотела на твою
копеечную работу. И на тебя вместе с ней.
– Пошла вон отсюда, тварь! И не смей появляться, пока я
тебе не позволю.
Еще секунда, и Братны ударил бы художницу.
– Хорошо. Я уйду, но ты еще об этом пожалеешь.
– Давай-давай, чтобы духу твоего не было на площадке.
Расчет получишь у Кравчука.
Только теперь я заметила, что Александрова с интересом
наблюдает за происходящим. Отношения между актрисой и художницей по костюмам не
задались с самого начала: возможно, все дело было в том, что молоденькая
Леночка была слишком похожа на молоденькую Александрову пятьдесят лет назад.
Возможно, все дело было в костюмах, которые Леночка создала специально для
Александровой: все они были неуловимо похожи на саван, все они слишком
явственно напоминали о смерти…
– Ты пожалеешь, Анджей, – продолжала бессильно угрожать
Леночка, не двигаясь с места, – я еще устрою тебе кино.
– Пусть она выйдет, – снова попросила Александрова.
Анджей так толкнул Леночку, что она едва не упала.
Плотно прикрыв дверь за художницей, он повернулся к
Александровой.
– Все в порядке, Татьяна Петровна. Она вас больше не
побеспокоит.
– Я не хочу ее больше видеть, – запоздало
закапризничала старуха.
– Да. Я понял. Больше вы ее не увидите.
– Хорошо. Через двадцать минут я буду готова. – В
интонациях актрисы прозвучали повелительные нотки: теперь, когда она интуитивно
нащупала стиль общения с неистовым режиссером – этот непритязательный стиль
назывался “рабочий шантаж”, – она уже могла диктовать условия. Под угрозой
срыва съемок Братны стал кротким, как овца. – А теперь, с вашего позволения, я
побуду одна.
– Да-да, конечно. Мы подождем вас. – Анджей кивнул мне.
– Анджей, – голос Александровой остановил нас возле
самой двери, – не обижайтесь на меня, молодой человек. Я еще не самый тяжелый
случай.
– Что вы, что вы, – противно сюсюкнул Братны.
– Я знавала одну примку одного театрика. С кино у нее
так и не сложилось… Так вот, эта гадина бросала в своих костюмеров букетами. А
ей дарили в основном розы, этот высший генералитет был всегда очень
консервативен, он считал, что актрисам нужно дарить только розы. Замечательные
розы с замечательными шипами. Мне тоже дарили розы.
– Я учту, – не к месту ляпнул Братны. – Ева зайдет за
вами.
– Не стоит, – отрезала старуха, – я же сказала, что
приду сама. Через двадцать минут.
Мы вышли, осторожно прикрыв за собой дверь.
– По-моему, кое-кто научился ставить тебя на место, –
не удержалась я.
– Не советую тебе этим злоупотреблять и об этом
распространяться, – посоветовал мне Братны, выглядевший, как Наполеон после
Ватерлоо.
– Да, я в курсе. Расчет всегда можно получить у
Кравчука.
– Догадливая девочка.
– Хочешь кофе? – Кофе готовила Леночка Ганькевич.
Когда-то я тоже знала несколько рецептов отменного кофе, но теперь предпочитала
не вспоминать об этом, так же, как и обо всем остальном. Леночка же приносила
кофе ежедневно и на всю группу в нескольких больших термосах. Дядя Федор даже
предложил доплачивать художнице за хлопоты.
– Я не пью кофе, – брезгливо сказал Анджей…За то время,
что нас не было на площадке, съемочная группа разбрелась по павильону, как
стадо коров, потерявшее пастуха. У пятачка возле камеры жалась только одна
дисциплинированная корова, или скорее теленок, – исполнитель главной мужской
роли Володя Чернышев. Его присутствие на ночной смене было совершенно
необязательным. Но он остался – пока на площадке был Братны, Чернышев не мог
уйти никуда. С самого начала съемок он страдал синдромом всех новичков в кино –
страстной влюбленностью в режиссера, взявшего его на роль. Это было совсем иное
чувство, чем страсть, которую испытывала к Братны Леночка Ганьксвич, но не
менее сильное. И это чувство не создавало никаких дополнительных проблем.
Братны мог приказать Чернышеву сделать в кадре все, что угодно, – вскрыть себе
вены, выброситься из окна, изнасиловать героиню и всех подруг героини, – и Чернышев
сделал бы это. “Испепеляющая страсть всегда безнравственна, иначе она не была
бы страстью”, – любил шутить Братны по этому поводу. Пожалуй, если бы режиссер
захотел, у перспективного, легко внушаемого актера открылись бы стигмы…
