Анджей нагнулся к Александровой, бесстрастно взиравшей в
мутную поверхность зеркала.
– Вам нравится, Татьяна Петровна? Несколько секунд
Александрова молчала, а потом, пожевав губами, сказала бесцветным голосом:
– Да. Это все, что я хотела знать о старости и смерти…
– Тогда пойдемте. Нас уже ждут. Он помог старухе
подняться, и они вышли из гримерки, оставив нас троих – оглушенных и
очарованных. На пороге Анджей обернулся и подмигнул нам:
– На задерживайтесь, девчонки, я жду вас на площадке.
Самое главное только начинается, и оно вам должно понравиться.
Мы остались одни. Леночка выбила из пачки три сигареты и
протянула нам. Она курила только “Парламент” с угольным фильтром и славилась
тем, что никого и никогда не угощала своими дорогими сигаретами.
– Он сумасшедший, – затягиваясь, сказала Ирэн после
долгого молчания, – опасный сумасшедший. Чего доброго, весь мир обратит в свою
веру…
– Он гений, – тихо поправила Леночка, – он сможет
обратить.
– Это одно и то же. Вуди Аллен…
– Да пошла ты со своим Вуди Алленом!.. – Леночка
махнула рукой и выскочила из гримерки. Мы с Ирэн потянулись за ней.
* * *
…И едва успели на торжественный момент начала съемок. В
благоговейной тишине сценаристка Ксения Новотоцкая, по старой
кинематографической традиции, разбила о камеру блюдце. Это было блюдце из
старинного китайского фарфора династии Тан, купленное у ночного сторожа Музея
Востока за бешеные деньги, – Анджей и здесь остался верен своим широким жестам.
…Мне достался маленький осколок – тонкий и прозрачный, как
лист бумаги.
В первый съемочный день Братны работал только со старухой и
ее вещами. Вся его легкость куда-то подевалась, на съемках он оказался
настоящим деспотом. Дубли следовали один за другим – Анджей добивался
максимального соответствия происходящего своим собственным представлениям. К
концу смены группа была полностью вымотана. Вся, за исключением самого
режиссера и старой актрисы. В руки Братны действительно попал уникальный
человеческий материал: на площадке Александрова творила чудеса. Уже потом стало
ясно, что никакого чуда нет, – она играла себя самое, тихое благородство,
сдержанное увядание, исповедь перед концом. Первое впечатление от Александровой
испарилось как дым: не было ни крашенных хной волос, ни стертых губ; Братны
вернул ей достоинство, потерянное где-то между пятьдесят первым и пятьдесят
восьмым годами. Теперь она была, пожалуй, даже красива. В коротких перерывах на
кофе и сигареты актриса и режиссер уединялись и о чем-то тихо разговаривали. Я
видела, как несколько раз Анджей коснулся пальцами дряблой щеки Александровой,
– это был жест по-настоящему влюбленного человека. Впрочем, за ними наблюдала
не только я одна: несколько раз я наткнулась на потемневший от ревности взгляд
Леночки Ганькевич.
– Ты посмотри, что он делает с этой старой сукой, –
шепнула мне Леночка дрожащими губами, – просто два голубочка. Противно
смотреть.
– Это работа. – Я попыталась успокоить ее.
– Это извращение! Он извращенец, я так и думала.
– Режиссер и должен быть влюблен в свои персонажи,
иначе никакого кино не получится.
– Не говори глупостей… Если бы… Если бы он хоть раз
подошел ко мне вот так.
– Переквалифицируйся в актрисы, – посоветовала я.
– Господи, почему я согласилась работать в этой клоаке!
– в сердцах сказала Леночка и тихо добавила:
– Но я ничего, ничего не могу с собой поделать…
– Все будет хорошо.
– С ним ничего не будет хорошо. Он разрушает, он
сжирает твою душу, неужели ты до сих пор этого не поняла? Он забирает твою душу
себе…
…После окончания смены туг же, в павильоне, началась
грандиозная попойка. В ней принимала деятельное участие вся группа под
предводительством Сереги Волошко и Вована Трапезникова. Братны не поскупился и
здесь: инкрустированные перламутром ломберные столики из реквизита ломились от
дорогих коньяков, ликеров, шампанского, мартини и настоящего французского вина
(последним приобретением Братны был какой-то французский спонсор-винодел из
Брив-ла-Гайарда). Сначала все сидели тесной компанией и дружно выпивали за
режиссера, актеров, директора съемочной группы и группу вообще, киноискусство
вообще и отечественный кинематограф в частности, за доверчивых
идиотов-спонсоров, за председателя Госкино Армена Медведева, не выдавшего на
фильм ни копейки. И почему-то за Шарля Азнавура.
Братны и Андрей Юрьевич Кравчук уехали после первого бокала
шампанского – им нужно еще было отвезти домой Александрову. Вся троица
незаметно удалилась из павильона, причем Братны нежно поддерживал старушку под
локоток. Леночка, старавшаяся и здесь быть поблизости от предмета обожания,
проводила их не предвещающим ничего хорошего взглядом.
Обезглавленная и лишенная руководства группа сразу же
распалась на несколько шумных компашек по интересам. Композитор-концептуалист
Богомил Стоянов, плюнув на свое экспериментальное творчество, врубил на всю
катушку пошлейшего Эроса Рамазотти. Дядя Федор не терял надежды обольстить
очаровательную простушку Дашу Костромееву, которая от выпитого коньяка стала
еще очаровательнее. Вован Трапезников учил непорочную гримершу Ирэн курить
анашу и запивать ее водкой. Серега Волошко, первым напившийся вдрызг, мирно
спал, положив голову на кофр. Я, с так и не допитым стаканом коньяка, медленно
бродила по павильону среди съемочной техники и думала о том, что самая
удивительная съемочная группа, лишившись своего режиссера, превратилась в
банальность, общее место кинематографа.
…Я увидела мальчиков Кравчука совершенно случайно, в самом
дальнем углу павильона, примыкающем к пологому подиуму: здесь, за железными
воротами, был выезд на улицу. Сейчас ворота были приоткрыты, сквозь них
проникал прониз??вающий стеклянный холод ноябрьской ночи. К самому въезду был
подогнан маленький грузовичок “Газель” с надписью на борту – “Киносъемочная”.
Парнишки сосредоточенно сгружали в грузовичок какие-то ящики. Эти ящики я уже
видела в павильоне: в них – любовно упакованные и завернутые в вощеную бумагу –
лежали антикварные цацки, которые Братны выманил у доверчивого населения. А вот
и обратная сторона медали, грустно подумала я, как после этого верить тезису,
что гений и злодейство несовместны?..
Основательно продрогнув, я отхлебнула коньяку и вернулась к
съемочной группе.
Не доходя до юпитеров, которые освещали шумное и
беспорядочное застолье, я услышала возню и придыхания за китайской ширмой
(цветы лотоса, роспись лаком по черному дереву, императорская династия Цин,
восемнадцатый век): в мои времена первый съемочный день тоже оканчивался
беспорядочным адюльтером по-быстрому, вот только я никогда в этом не
участвовала. А спустя несколько минут из-за ширмы показались трое: ассистент по
съемочной технике Садыков, водитель Тема и Леночка Ганькевич. Парни на ходу
застегивали джинсы, Леночка поправляла растерзанную блузку (шикарная вещь, ей
так хотелось понравиться в ней Братны). Леночка в упор посмотрела на меня
осатаневшим от алкоголя и грубых любовных ласк взглядом. Потом взяла у меня из
рук недопитый стакан и опорожнила его одним махом.
