Я вернулась в Ясенево, в квартиру, которую помог мне снять
убийца, снопом повалилась на диван и проспала до середины следующего дня.
Странные сны преследовали меня, в них были мертвы все, кроме трех убитых
актрис, но я не боялась мертвецов.
Я научилась не бояться мертвецов.
Проснувшись, я тотчас же вспомнила, что сегодня двадцать
пятое. Сочельник, и что сегодня я приглашена к семейному Серьге на католическое
Рождество.
Может быть, этот невинный праздник в обществе невинных людей
хоть немного отвлечет меня от тягостных мыслей. Полдня шатания по магазинам,
жизнерадостные синтетические елочки, нахрапистые Санта-Клаусы, разноцветные
шары, корявые надписи “С НОВЫМ ГОДОМ!” в витринах рыбных и мясных магазинов так
ничего и не смогли сделать с моей бедной головой. Я думала о Марго, о ее теле,
зашитом после вскрытия, о серебряных перстнях, которые будут сложены в
целлофановый пакет и приобщены к делу в качестве вещдоков. За каждым из этих
перстней была история, а теперь все эти истории ничего не значат, их даже
некому будет рассказать на ночь. Я думала о Марго, о том, как она встречала
этот год почти двенадцать месяцев назад, как украшала маленькую елку в
бесснежной пряничной Праге. А может быть, никакой елки не было, были только
еловые лапы и толстые витые свечи под стеклом.., она встречала Новый год со
случайными друзьями или с неслучайными друзьями; со случайным любовником или с
неслучайным режиссером труппы, в которой работала. Она надеялась, что новый год
будет лучше предыдущего. Что в нем не будет никаких смертей, а будет много
работы… И ей почти удалось проскочить этот год, оставалась всего лишь неделя,
чтобы утопить в шампанском пепел от сожженной записки с самыми сокровенными
желаниями… Но ничего этого уже не будет.
Ничего не будет. А какой-нибудь из вереницы новых годов
обязательно окажется последним…
Я старалась отогнать от себя эти удушающе верные, как старые
собаки, мысли, – и не могла. Я даже раскошелилась на огромного Санта-Клауса и
маленький колокольчик на еловой ветке – только бы избавиться от них.
И не могла.
Подумав, я купила Елику водостойкую тушь, а Серьге – новый
бритвенный прибор, сложила это в два полосатых подарочных носка, которые
продавались недалеко от ГУМа предприимчивыми усатыми осетинками, и отправилась
на “Пражскую”.
…Я приехала даже раньше времени – что-то около половины
десятого. Но все равно решила подняться: не торчать же в стылом подъезде, в
самом деле. Несколько минут я постояла у двери, прислушиваясь к звукам в
квартире. Ничего похожего на предрождественскую суету я не услышала, только
тихое и непрерывное поскуливание собаки.
Должно быть, это и есть тот самый пуделек, примечательный
своей нестандартной сексуальной ориентацией. Вот только почему он скулит?.. Во
всяком случае. Рождество в подобном сопровождении обещает быть веселым…
Я позвонила в дверь, но никто даже не подумал мне открыть.
Очень мило со стороны хозяев так встречать гостей! Ну, да в моем положении
ничего не остается, кроме как быть настойчивой.
Никакого ответа. Черт бы вас всех побрал! Звонок эхом
отдавался в пустой квартире, и ему наконец-то стал вторить пуделек: он подбежал
к двери и неистово залаял. Может быть, они забыли, что пригласили меня? Или это
была инициатива Серьги, а Елик даже не знала, что я собираюсь приехать? А когда
узнала, увезла Серьгу к каким-нибудь своим друзьям, добропорядочным католикам,
исповедующим культ Девы Марии. И всем Хулио Иглесиасам, предпочитающим ораторию
Баха “Страсти по Матфею”. От нее такой подлости вполне можно ожидать, ревнивая
овца! От досады я даже стукнула ногой в дерматин двери. Этот дом очень долго
был и моим домом, а теперь мне из-за двери хамит какая-то пришлая собака! Вот
этого собачьего лая я просто не могла стерпеть. Еще раз долбанув дверь, я
решила уехать и никогда больше здесь не появляться. Пошел ты, Серьга, и твоя бледная
спирохета с тобой на пару! Ноги моей здесь не будет, ведь давно же так решила…
Избив ни в чем не повинный дерматин и морально
удовлетворившись, я совеем было собралась уходить. И только тогда вспомнила о
ключе от каныгинской квартиры, который лежал у меня в сумке. Почему нет? Тварь
ты дрожащая или право имеешь? Сейчас я открою дверь в чужую жизнь и оставлю там
свои рождественские подарки: Санта-Клауса, колокольчик и два вязаных носка с
тушью и бритвенным прибором “Жилетт” – лучше для мужчины нет!” – не переться же
с этим барахлом обратно в Ясенево! Глубоко вздохнув, я достала ключ из сумки,
вставила его в замочную скважину – Господи, сотни раз я проделывала это! – и
повернула. И Толкнула дверь.
Прямо под ноги мне бросился грязно-серый карликовый пудель,
уменьшенная копия хозяйки, как и следовало ожидать, злорадно подумала я. И с
трудом подавила желание наподдать пуделю под тощий зад, украшенный свалявшейся
шерстью. Но собака повела себя странно: она не лаяла на меня, а, скорее
наоборот, жалась к ногам и скулила, как будто просила зашиты. Я водрузила
подарки на тумбочку в прихожей и заглянула в комнату.
Кресло Серьги было повернуто к окну, а с подлокотника
свисала беспомощная рука.
– Серьга! – окликнула я его, даже не успев сообразить,
что же такое я увидела. – Серьга!
Никакого движения. И почему так тихо? Кроме жалобного
поскуливания пуделя, – никаких звуков…
Я уже почувствовала недоброе, я уже знала это ощущение
пустоты в желудке, пустоты в сердце, пустоты в голове, пустоты в судорожно
сжатых пальцах, пустоты, пустоты, пустоты… Несколько минут я так и простояла,
ухватившись рукой за ободранный дверной косяк. И только потом, подгоняемая
притихшей собакой, сделала шаг вперед. Рука, свисавшая с подлокотника, все
сказала мне. Рука, которая так часто гладила мое лицо, рука, которая так часто
сжимала мою собственную руку, – теперь она плетью свисала с кресла.
Ничего страшного быть не может, с дрожью в моментально
взмокшем затылке подумала я, ничего страшного быть не может, потому что все
страшное уже произошло…
Наконец-то я решилась, закусив губу и сжав пальцами пуговицу
от пальто, я решилась. Я буду готовой ко всему, потому что я уже видела все.
Но к этому я была не готова.
Так не готова, что на секунду – или на минуту, на десять
минут? – потеряла сознание. И очнулась на полу, на вытертом ковре, на аккуратно
подметенном ковре и добросовестно вымытом полу. У нас никогда не было такого
чистого пола, Серьга, и ты никогда не был таким ухоженным, вон какая у тебя
замечательно свежая рубашка, опрятные манжеты, у тебя никогда не было такой
рубашки, должно быть, это подарок Елика, – к Рождеству или просто так… И пол
вымыт идеально… Очевидно, падая, я задела собой кресло, и оно развернулось ко
мне, даже сейчас его колеса дрожали и поскрипывали…
А Серьга был мертв.
Он был больше чем мертв.
Он был убит.
Он был убит самым варварским способом, который только можно
было предположить. На его голову был натянут полиэтиленовый мешок, замотанный
на тонкой шее самым обыкновенным скотчем, – в несколько безжалостных слоев, не
оставлявших никакого выхода, никакой лазейки… На коленях я подползла к креслу и
взглянула на него снизу вверх. Помутневший от предсмертного дыхания Серьги
целлофан все же не смог скрыть его лица – я видела подбородок, который иногда
подбривала (Господи, Серьга, я же купила тебе бритвенный прибор – “Жилете” –
лучше для мужчины нет!”), запавшие губы, запавшие скулы и широко раскрытые
глаза. Раскрытые слепые глаза Серьги не видели ничего. Они даже не видели
убийцы. Откуда этот крик? Господи, это же кричу я, рядом со мной воет собака,
чужая собака чужой женщины… Я ударилась головой о холодные никелированные ручки
кресла и обхватила руками колени мертвого Серьги.
