– Я знаю. – Борис повернул голову, глаза за линзами
показались мне устрашающе проницательными. – Ассистент по работе с актерами.
Иначе – кастинг.
– Вот только за задницу ее никак не удавалось взять, –
все в том же тоне продолжил Костя; – Она, видишь ли, всегда умудрялась
сострогать себе алибюшку. Рядом с трупом не сшивалась, никого не видела, ничего
не слышала, ну и так далее. Словом, во время военных действий предпочитала
отсиживаться в нейтральной стране. Как тебе перспектива отсидеться в
нейтральной стране, Борька?
– Я над этим не задумывался, – строго сказал
изобретатель кубика Рубика.
– А жаль, милое дело. – На Лапицкого напал приступ
красноречия. – Где-то рвутся бомбы, гибнут армии почем зря, а ты лежишь в
кровати с телкой в нейтральной стране, и по телке гуляет солнце, и тихо-тихо.
Можно отправиться на кухню в голом виде и хряпнуть кефира, послушать, как муха
бьется в стекло, завести патефончик с Густавом Малером и подумать о том, как
где-то гибнут армии почем зря.
– Да ты поэт, Лапицкий, – не удержалась я.
– Я поэт, а ты всегда в нейтральной стране, – подколол
меня капитан и снова обратился к Борису:
– Думаешь, она не рассуждает своей умной башкой, что
происходит в этой чертовой съемочной группе, а, Борька? Рассуждает, и еще как.
Только вдали от эпицентра событий и со здоровой долей цинизма. Здоровый цинизм
и есть твоя нейтральная страна. Я прав?
– Прав тот, у кого больше прав, – резонно заметила я, –
а вообще, прав, конечно. Только похоже, что мы с тобой соотечественники.
– Вот видишь, соотечественники, – обрадовался Лапицкий,
– а соотечественникам нужно объединяться в землячества.
– Это с тобой, что ли?
– Со мной, голубка моя, со мной!
– Пока я объединилась только с ним, – я кивнула на
Бориса и для убедительности подергала запястьем с наручниками.
– Ну, это временные трудности, поверь мне. – Что тебе
нужно?
– Позволь мне помочь тебе.
– Ты мне уже помог в свое время. – Мне не хотелось
вдаваться в нюансы наших отношений, да еще при посторонних, но Лапицкий,
похоже, придерживался на этот счет совершенно другого мнения.
– Поговорим как взрослые люди. Долго ты еще собираешься
скакать по стране без документов?
– Это мои трудности.
– Твои трудности закончатся в ближайшем отделении
милиции.
– Возможно. Но это ничего не меняет.
– Меняет, и еще как! Найдется уйма прегрешений, за
которые тебя можно упечь, и надолго. Взять хотя бы последние неприятности с
творческими работниками киностудии “Мосфильм”…
Я откинулась На спинку сиденья и закрыла глаза. Похоже, все
начинается снова. Костя не потерял надежды привлечь меня на свою сторону, он не
оставляет мне права выбора, он хочет снова загнать меня в шкуру Анны
Александровой, он хочет снова заставить меня делать то, от чего я бежала
полгода назад…
– ..Тебя можно взять за жабры хотя бы за сокрытие
преступления. Знать об убийстве и никуда не сообщить о нем, – это
высоконравственный поступок, ничего не скажешь. И после этого ты еще будешь
говорить мне о моральных принципах.
Я молчала, хотя вполне могла сказать: ты прав. Костя, ты
прав во всем. Нет никаких смягчающих вину обстоятельств…
– Если уже ты такая целомудренная девушка, что даже с
пачкой презервативов к тебе не подкатить, то почему ты еще живешь после всего
того, что наваяла?
– А кто тебе сказал, что я живу? – устало спросила я.
– Только давай без мелодраматических эффектов.
Прибереги их для кобельков с метровыми членами. После акта им очень интересно
будет послушать, как ты каешься во всех смертных грехах. Но кое-какие грешки мы
тебе можем навесить уже сейчас. Правда, Борька?
– Еще какая! – подтвердил Клепиков.
Я молчала. Я понимала, что веду себя глупо, но молчала. Мой
уход от Лапицкого – тогда, полгода назад, уход, которым, как мне казалось, я
подписала себе смертный приговор, ничего не значил. Он был всего лишь капризом,
детской шалостью, разбитой вазой, пролитым молоком: меня лишь слегка пожурили и
поставили в угол. Но, если я буду хорошей девочкой, меня защитят и почитают
сказку на ночь. А пока я должна стоять в углу и думать о своем плохом
поведении.
– Ну ладно, поразмышляй пока, – смягчился Лапицкий. – А
мы двинем. Как созреешь – скажешь.
Он перебрался на водительское сиденье и завел машину…Ехали
мы недолго. Спустя пятнадцать минут Лапицкий мягко притормозил.
– Уже приехали? – не выдержала я. – В ближайшее
отделение милиции?
– Лучше. Решили тебя с Борькой пригласить на
торжественный обед.
– Для обеда рановато.
– Ну, на торжественный завтрак.
– По какому случаю? – Мне было совершенно наплевать на
то, что мне скажет Лапицкий, потому что главное он уже сказал: ты никуда не
денешься, девочка. Я с тебя не слезу.
– У нашего Борьки праздник сегодня. Ну, и у меня тоже
косвенно. Тяжелая сегодня была ночка, сплошные нервы, сплошные слезы, все жилы
из нас вытянули, за такую работу приплачивать надо. Но вот он, – Лапицкий ткнул
пальцем в Бориса, – вот он все распутал, психоаналитик хренов. Копался себе,
копался, по архивам бегал, народ терзал. А в результате – ты просто умрешь от
простоты замысла. И от его красоты.
– Что распутал? – спросила я.
– Он раскрыл все эти убийства…
* * *
…Блинная называлась “Паломник”.
Именно сюда Лапицкий зазвал нас для торжественного завтрака.
Перед тем как выйти из машины, Борис все-таки снял с меня наручники, так что в
блинную мы вошли вполне пристойно.
– Господи, куда ты нас привел, Костя? – спросил Борис,
когда мы внедрились под низкие каменные своды “Паломника”.
– Ты, Борька, его еще оценишь и будешь сюда своих
проституток водить, если, конечно, они крещеные.
– Ну, ты и тип, Лапицкий!
– Эта забегаловка на всю Москву одна-единственная.
Настоящие блины с икрой, семгой, грибами и прочими прелестями. И все бесплатно,
заметь.
– Бесплатно?
– Для друзей церкви и добрых самаритян. Они нарочно
мучают меня, разговаривают ни о чем, вскользь бросив фразу о самом главном. Я
исподтишка жадно разглядывала Бориса: неужели этот долговязый очкарик связал
все нити и свел концы с концами?..
Лапицкий чувствовал себя в своей тарелке, он был здесь
завсегдатаем. Наверняка собрал в свое время компромат на хозяев заведения и
теперь вовсю этим пользовался, Боже мой, я действительно знаю все его
прихваты!.. Он кивнул молоденькому херувиму за буфетной стойкой, выполненной в
северорусском стиле: резное полированное дерево с повторяющимися в разных
вариациях Сирином и Алконостом
[18]
, и уверенно провел нас в
глубь зала, к одному из столиков. Едва мы угнездились за ним, как к нам подошел
еще один херувим, одетый так же, как и херувим за стойкой: длинная домотканая
рубаха, жилетка, расшитая золотом, и маленькая шапочка, едва держащаяся на буйных
кудрях. Из-под рубахи кокетливо выглядывали сафьяновые сапожки. Лапицкий что-то
шепнул на ухо херувиму, и тот моментально исчез.
