— Не любишь ты меня, Петре Георгиевич, — вздохнул
Косарев.
Баца провел кончиком указательного пальца по густым смоляным
усам, напоминавшим пышные беличьи хвостики:
— Ты же не баба, Фомич, и не доллар, чтобы мне тебя
любить… И не силовой орган, чтобы мне тебя не любить. Считай, что я к тебе
равнодушен. Как ко множеству других вещей на нашей грешной земельке… И я для
тебя — не Баца, усек? То-то. Ну что, Паша, пойдем заниматься скучными делами?
— Пойдем, Баца. — сказал Петр.
Втроем они пересекли ангар — при полнейшем равнодушии юного
бездельника-слесаря, — вышли во двор и, пройдя метров двадцать, оказались
перед воротами другого гаража, стандартными, ржавыми, но снабженными тремя
довольно замысловатыми замками. Баца в две секунды отпер их разномастными
ключами, вошел первым, повернул выключатель.
Задом к ним стоял старый «Уаз», заслуженный фургончик
темно-зеленой армейской раскраски, еще один ветеран советских времен. Отперев
замок, Баца раздвинул обеими руками дверцы, бросил, не оборачиваясь:
— Фомич, вон там, у верстака, розетка. Подключай свою
технику. Понимаю, что возиться нам придется долго, но ты же сам, Паша, не
возьмешь капусту ни на вес, ни по счету сумок…
Всю заднюю часть фургончика занимали объемистые сумки типа
«Верный друг челнока» — синие, черные, полосатенькие. Не без натуги Баца
вытащил обеими руками ближайшую, машинально оглянулся на дверь, которую сам
только что запер на два засова и серьезный внутренний замок:
— Начнем с богом, Паша?
Звучно раздернул длиннющую «молнию» сумки, обеими руками
вытащил здоровенный целлофановый пакет. Сквозь него мутно проглядывали стянутые
резинками пачки черно-зеленых долларовых бумажек. Косарев, установивший на
верстак новехонькую купюросчетную машинку, выжидательно поглядывал на них.
Опустив глаза, Петр убедился, что сумка набита битком. Целлофановые пакеты с
заокеанской валютой лежали в ней тесно, как кирпичи на поддоне, и было их
столько… Во что же это его втравили?
— Давайте так, — предложил Баца. — Я подаю,
Фомич считает и приходует, а ты, Паша, пакуешь обратно. Попашем конвейером, а
то до утра провозимся…
И началась стахановская работа. Баца подавал пухлые пачки,
Косарев сноровисто освобождал их от резинок, засовывал в машинку, ставил на
листочке палочки, крестики и квадратики, Петр снова перехватывал сосчитанные
баксы резинками, упаковывал в пакеты, а пакеты утрамбовывал в сумки. Трудились
без перекуров. Понемногу Петр втянулся, благо дело было нехитрое. Все трое
вспотели, сняли пиджаки. Баца одет был так, что его в любой толпе могли принять
за трезвого, но обнищавшего в ходе реформ заводского работягу, вот только на
безымянном пальце правой руки у него в простеньком серебряном перстне
посверкивал зеленый ограненный камешек размером с ноготь большого пальца
здоровенного мужика. Петр уже не сомневался, что изумруд настоящий, —
учитывая, сколько здесь баксов, дешевым стеклышком и не пахнет…
В гараже было душно, за работой они ухитрились опустошить
две двухлитровых бутылки «Спрайта». С какого-то времени Петр полностью перестал
видеть в этом ворохе бумажек деньги как таковые — они сейчас ничем не отличались
от тонны угля в котельной, которую следовало перекидать. Был у них особенный,
ни с чем другим не ассоциировавшийся, непонятный запах — сотен рук, сотен
кошельков и карманов, прилавков, обменок…
— А ведь все! — возгласил вдруг Баца. —
Перекурим, Паша?
— Это сколько же мы перекидали? — вслух вопросил
Петр.
— Я тебе совершенно точно скажу, — ухмыльнулся
Баца. — Двадцать лимонов в сотнях… Лимон весит пятнадцать кэгэ… Три
центнера перелопатили. Но стоит того дело, Пашенька, стоит, яхонтовый…
Двадцать миллионов долларов? Петр с трудом уместил в
сознании эту сумму,
— еще и оттого, что она располагалась в потрепанных
сумках, в потрепанном «уазике», в зачуханном гараже…
— А впечатляет, впечатляет! — хихикнул
Баца. — Глаза-то стали зеленого отлива! Это тебе не по бумажкам проводить
дикие суммы, тут оно все напоказ, на пуды и фунты… Прямо сейчас забирать
будешь?
— Желательно было бы завтра, — вмешался Косарев
прежде, чем Петр подыскал ответ. — Так уж сложилось…
— Это твое слово, Паша? — цепко воззрился Баца, определенно
относившийся к Фомичу без всякого пиетета.
Петр молча кивнул.
— Значит, где-то им до завтра предстоит валяться… —
вслух принялся размышлять Баца. — Ежели… И этак… Ага! Есть вариант. Сейчас
закинем машину на верную стояночку, где никто и близко не подойдет. Но за эти
сутки отвечаем, Паша, поровну. Так оно будет правильно, а?
Перехватив взгляд Косарева, Петр кивнул:
— Конечно. Так оно будет правильно…
— Как скажешь, Паша… Можно тебя пока на пару слов?
Цыган проворно откинул засовы, вышел на яркий солнечный
свет. направился в глубь двора. Петр плелся следом, все-таки слегка подавленный
грандиозностью суммы и тем, что ответственность ложилась на него. Наконец Баца
остановился. Затоптав подошвой окурок, приблизил лицо:
— Паша… Ты только на меня не держи обиды, ладно?
— Какие обиды, Баца? — открыто глядя ему в глаза,
сказал Петр.
— Я тебе верю. Я, вообще-то, мало кому верю… Но у тебя,
Паша, долгие годы складывалась репутация человека, который в таких делах не
кинет. Потому и верю. — Он определенно подыскивал слова. — И все
равно, ты меня пойми правильно… Тут не только мои лавэ, далеко не мои, люди
собирали, вкупились… Если что-то пойдет не так, не только тебе конец, но и мне
заодно. Такая уж игра, на полном доверии…
— Баца, — сказал Петр елико мог
убедительнее. — Ну что мне, на колени вставать? Землю есть? Все давно
обговорили… Если не веришь, не стоило и начинать.
— Пашенька! — цыган приобнял его за плечи,
заглянул в глаза. — Да если бы не верил хоть на ноготок, не было бы
никакого дела… Ты меня, главное, пойми. И не обижайся. Тяжелая сумма. Не моя.
Сердце немножко не на месте…
— Все будет в порядке, Баца, — сказал Петр. —
По одной простой причине: вести дела честно, знаешь ли, выгоднее, чем
мошенничать, обманывать и трястись потом зайцем… Не стоит оно того.
— Золотые слова, Паша! — вздохнул Баца с видимым
облегчением. — Не обиделся, значит?
— Ни капельки.
— Сердце что-то ноет, — цыган положил ладонь с
перстнем на грудь, напротив помянутого органа. — Так и мозжит, проклятое.
Тут сам поверишь во все эти цыганские штучки…
— Это у тебя к погоде, — сказал Петр.
— Да, надо полагать… Стареем помаленьку. Паш… Ты
этого, — он кивнул в сторону гаража, — к лавэ не допускай, делай все
сам. Очень тебя прошу. Не то чтобы я ему не верил, но глаза у него тухлые.
Давай все сам, договорились? Пусть стоят сутки, пусть стоят двое, хоть неделю.
Никто их там не тронет, моя стояночка, схваченная. Но только чтобы забрал их ты
сам. Без Фомича… Идет?
