…Оказывается, кроме нас и двух матросов, обслуживающих
портальные лебедки, на “Эскалибуре” не спало еще несколько человек. Первыми,
кого мы встретили, поднявшись на борт, были Арсен Лаккай и губернатор Распопов.
Они потягивали баночное пиво “Будвайзер” и вяло препирались.
– Что ж вам не спится, Николай Иванович? – подначивал
Лаккай. – Больная совесть уснуть не дает?
– У меня хотя бы больная, Арсен Леонидович. А у вас
вообще никакой. Ваше здоровье, – и они чокнулись жестяными банками.
– Здоровье понадобится вам, Николай Иванович. Чтобы с
достоинством отсидеть положенное. – Лаккай засмеялся своим хорошо поставленным
предвыборным смехом. – Эк вас девчонка сегодня протянула…
– Эту девчонку драть некому.
Вадик помог мне выбраться из бота и с вожделением уставился
на целую батарею еще не вскрытых банок пива.
– Ну, как на море? – спросил Распопов у Вадика.
Меня после сакраментального свидания в машинном отделении он
предпочитал не замечать.
– Отлично. – Вадик воспользовался поводом и подошел к
мужчинам.
– Угощайтесь. – Лаккай предложил Вадику пиво.
– Спасибо, с удовольствием.
– И вы, Ева! – Продрогшая, занятая тревожными мыслями о
вскрытой каюте старпома, я уже собиралась покинуть палубу, когда меня остановил
голос Лаккая:
– Присоединяйтесь к нам. Отличное пиво, между прочим…
– Видали? – ни к кому не обращаясь, прокомментировал
реплику Лаккая губернатор. – Избирательные технологии отрабатывает. Одна банка
– один голос. А пиво, между прочим, мое.
– Да будет вам, Николай Иванович.
Губернатор потянулся было за новой банкой, когда полы его
плаща неловко разошлись и на палубу выпала папка. Я вздрогнула и только потом
сообразила, что она не имеет ничего общего с досье Митько: солидная
управленческая папка с золотым тиснением по хорошей, остро пахнущей коже.
Лаккай поднял ее.
– Дайте сюда, – нетерпеливо потребовал губернатор.
– Что это у вас такое? “К докладу”, надо же.
– Дайте ее мне.
– Что, компроматец собираете? Или сочиняете явку с
повинной?
– Компроматец – это ваше грязное политическое дело. А я
– я кое-что пописываю на досуге. Мысли всякие. Мемуары, так сказать.
– О том, как развалили вверенную вам область?
– О том, как такая публика, как вы, путается у нас под
ногами. И мешает двигаться вперед. Ваше здоровье, Арсен Леонидович!..
Несколько минут мы стояли молча, вслушиваясь в угрожающе
близкий и ни на секунду не прекращающийся тихий рев тюленей.
– Интересно, что это за шум. Я от него, собственно, и
проснулся.
– Возмущенный голос народа, – тут же ввернул Лаккай.
Похоже, он действительно обкатывал предвыборные технологии. Что ж, иронии тебе
не занимать, подумала я. А ирония в политике всегда выглядит соблазнительно…
– Это тюлени, – пояснил просвещенный Суздалевым Вадик,
– нам обещали шикарное зрелище с утра…
– Пойду-ка я спать, – ни к кому не обращаясь, сказала
я.
Распопов даже не посчитал нужным попрощаться, зато Лаккай
поцеловал мне руку на прощание.
…У самого входа на пассажирскую палубу я столкнулась с
Карпиком. Это было так неожиданно, что я даже опешила.
– Ты… Ты что здесь делаешь? Почему не спишь?
– Я не хотела… – в маленьком одеяле, наброшенном прямо
на голову, она выглядела испуганной или, во всяком случае, смущенной. – Я
проснулась и испугалась. Там… Там какой-то шум. Я испугалась.
Вот тебе и отчаянная девочка, которая не боится боли от
только что сделанной татуировки; которая не боится убийцы, разгуливающего по
кораблю; которая не боится разгневанного отца и всегда поступает по-своему. Я
рассмеялась и прижала ее к себе: она тотчас же с готовностью обхватила меня
обеими руками.
– Не бойся. Это тюлени.
– Те самые? Те самые, ради которых мы сюда приплыли?
Которых мы должны убить?
Я смутилась. В устах тринадцатилетней девочки пассаж об
убийстве тюленей выглядел совсем уж неаппетитно. И звучал почти со взрослой
укоризной.
– Это тюлени, – снова повторила я, избегая темы
убийства.
– А почему они так ревут? Они что-то чувствуют?
– Не знаю, Карпик.
Только теперь я поняла, что девочка горит. Ее худенькое
тельце обдало меня таким жаром, что я почувствовала его через одежду.
– Что с тобой? – Я коснулась губами ее лба. – Тебе
плохо?
– Не знаю… Наверное, нет.
– По-моему, у тебя температура. Не хватало только,
чтобы ты заболела!
– Я не заболела, – успокоила меня Карпик слабым
голосом. – Это пройдет. Макс предупредил… Он сказал, что может быть такая
реакция на tattoo…
Черт возьми, что я за идиотка! Пила вчера его чертово вино и
даже не подумала о том, что девочка доверила свое плечо какому-то сомнительному
типу. Линялые джинсы, в которые с трудом впихивается член, голые бабы,
расклеенные по стенам, дешевые сигареты, плетенка с вином а-ля “Хуан Рамон
Хименес на отдыхе в Кордове”, спортивная майка не первой свежести – пошлость,
пошлость, пошлость…
Как я могла оставить девочку в этом гадюшнике?! Чувствуя запоздалые
угрызения совести, я спросила:
– С тобой все в порядке?
– Да. Все отлично, только плечо немножко жжет.
– А Макс, как он?
– Макс замечательный! Он тебе понравился?
– Да. Я была просто в восторге.
– Не смейся, я серьезно спрашиваю.
– Если серьезно, – то не могу сказать, чтобы я так уж
им прониклась.
– Это необязательно, – сказала Карпик. – Совсем
необязательно им проникаться. Просто теперь вы знаете друг о друге, что вы
есть… Мы же друзья, правда?
Если бы лоб Карпика не был бы таким горячим, я прочла бы ей
маленькую изысканную лекцию об избирательности в отношениях… Черт возьми, Ева,
а разве ты сама когда-нибудь была избирательной?.. Карпик – другое дело, Карпик
производит впечатление очень умной девочки. Со своеобразным чувством юмора и
грациозно-неуклюжей ироничностью. А иронии противопоказана стремительность
чувств. Тогда откуда же она взялась, влюбленная стремительность, черт ее дери?
Или это стремительная влюбленность? И безоглядность выбора. Карпик выбирает
так, как будто сжигает за собой все мосты. Не то чтобы ее привязанность пугала
меня, нет, скорее – настораживала.
Осада – вот я и нашла нужное слово.
Она осаждает своей привязанностью. Она берет на измор. Если
только… Если только Карпик позволит этим чувствам развиться в себе, она
превратит в ад жизнь тех, кого она любит. И тех, кого ненавидит, – тоже. И ее
любовь будет так же опасна, как и нелюбовь… Вот тебе и Шопен, опус 22. Анданте
Спианато и Большой блестящий полонез.
