Даже представить себе невозможно, что старпом так грязно
ругался.
Дело пошло легче, когда я решила вовсе не воспринимать
матерных вставок. Написанное Митько представляло собой некое эссе, своеобразное
исследование поведения серийных убийц. Общие положения, почерпнутые в
психиатрической и криминалистической литературе, были выделены красным.
Остальное было написано синей и черной шариковыми ручками, иногда – карандашом.
Видимо, Митько занимался проблемой гомофоба-потрошителя не один месяц и даже не
один год. Первая запись в тетради была датирована девяносто третьим, последняя
– девяносто седьмым. Хотя из всего прочитанного ранее я уже знала, что после
девяносто пятого года маньяк уже нигде не светился. Митько даже высказал
предположение, что его нет в живых. И в нескольких скупых фразах я
почувствовала легкое сожаление от столь рано прервавшейся преступной карьеры.
Все четыре года старпом пытался воссоздать психологический
портрет убийцы, собирал самые разрозненные и весьма скудные сведения о нем.
Нельзя сказать, чтобы Вася так уж особенно преуспел в этом: ему удалось только
уловить некую закономерность в действиях маньяка.
Итак, первые три убийства относились к Питеру. Смерть первой
жертвы датировалась 30 июня. Остальные два убийства он совершил в течение
последующих сорока восьми часов. Завидная оперативность. Потом, ровно через
год, была Москва. То же 30 июня и те же жертвы, умерщвленные в течение сорока
восьми часов. На этот раз их было две. Еще через год была Пермь (тогда снова
погибли двое). И наконец, летом девяносто пятого – Таллин и счастливчик Калью
Тамм, которому удалось избежать участи всех предыдущих жертв. Он очень четко
придерживался определенной схемы, этот убийца. Он на целый год впадал в спячку,
чтобы потом в течение двух дней разом собрать свою жатву. Почему сезон убийств
открывался именно тридцатого июня? Почему на всю операцию отводилось только
сорок восемь часов? Эти вопросы так мучили старпома, что он послал их подальше
печатными буквами. Это витиеватое послание заняло целый абзац.
Больше всего старпома занимали знаки, вырезанные на спине
жертв. Митько понимал, что они являются частью ритуала, своеобразным посланием
убийцы, его манифестом. Но дать им какое-то логическое обоснование он не смог.
Если твоя собственная теория верна, Ева, то в своем беглом
изыскании ты продвинулась дальше старпома.
Но я совсем не была уверена, что возникшая у меня ассоциация
была истинной. Я знала только одно: именно этим знаком в нацистской Германии
клеймили гомосексуалистов.
Здесь все сходилось, а ненависть, с которой убийца срезал
кожу с жертв, была вполне адекватна той ненависти, с которой геев уничтожали в
концлагерях. Только одна вещь не вязалась с общей картиной этой всепоглощающей
ненависти – лепестки цветов в ранах. Но здесь Митько оказался проницательнее
меня: он сумел понять их значение… В самом конце записей, датированных
девяносто седьмым годом. Но до последней страницы мне еще предстояло добраться.
А пока Митько, а вместе с ним и я, без конца анализировали
все произошедшее в Таллине.
По сбивчивым показаниям Тамма, убийца, подснявший его в
стриптиз-клубе и показавшийся ему гомосексуалистом со стажем, даже и не думал
вступать с ним в близкие отношения. Имитация прелюдии (чтобы ввести жертву в
заблуждение, маньяк раздевался до пояса – только поэтому танцор и смог увидеть
татуировку на груди), ничего не значащие прикосновения – не больше.
Прикосновения в черных перчатках. Это была еще одна деталь, о которой вспомнил
Тамм, – черные перчатки. Перчатки как раз и укладывались в гомофобную теорию,
выдвинутую Митько. Маньяк не только ненавидел свои жертвы, но и брезговал ими.
В какой-то момент – где-то в самой середине тетради – во мне
стала зреть уверенность, что старпома совершенно не интересует раскрытие
преступления. Как и не интересуют личности убитых; для него они были так же
необязательны и так же ничего не представляли, как и для самого маньяка.
Жертвенные бараны, не больше. Агнцы на заклании.
Убийце важен был процесс. А Митько важен был убийца. Только
прочтя всю тетрадь до конца, я поняла истинные причины этого жгучего интереса:
старпом ассоциировал себя с убийцей! Если кто и был настоящим гомофобом, так
это сам старпом. На последних страницах он даже не скрывал этого. Заочно
втянувшись в смертельную игру, он сам стал маньяком. И даже внес несколько
предложений по освежеванию жертв: маньяку удалось материализовать все самые
тайные и самые страшные фантазии старпома. Самым же большим разочарованием для
кроткого Васи оказалось исчезновение страшного ритуала: высшая сила перестала
карать, и это вызвало плохо сдерживаемую ярость автора эссе Он был не готов к
этому. После подробных записей, датированных девяносто пятым годом, на странице
появилось новое слово – когда.
Каждый год, накануне 30 июня, старпом уделял своему эссе
гораздо больше времени, чем обычно. Эти записи не касались непосредственно
убийств гомосексуалистов, они были нейтральны, даже невинны – какие-то мелкие
проблемы, ссоры с любовницами, драки в общежитии, корабельные вахты, лов
сельди. Казалось, старпом занимал свой ум подобными пустяками только для того,
чтобы хоть как-то скрасить ожидание. А он ждал. Ждал каждый год. Он выписал все
бульварные газеты России и ближнего зарубежья. Он ждал малейшего сообщения,
малейшей информации. Но ничего не происходило. И каждый раз, когда день
тридцатого июня и следующие за ним сорок восемь часов были благополучно
прожиты, он разражался только одним словом: “Сука!”
Серийный убийца оказался слабаком. Он не оправдал Васиных
ожиданий.
Последняя запись в тетради была сделана карандашом.
Очевидно, мысль, которую старпом пытался изложить, пришла ему в голову внезапно
и потрясла его. Она касалась цветочных лепестков Митько вдруг решил, что понял
их предназначение. И я подумала, что он не так уж не прав. Серийный убийца не
был гомофобом. Более того, по мнению старпома, он оказался скрытым
гомосексуалистом. И каждый раз бросал цветы на могилу своей гомосексуальности,
в которой не мог признаться! Убивая порочных людей с их порочными страстями, он
каждый раз убивал себя. Убивал и не мог убить. Дневник обрывался на фразе,
написанной неровным, пляшущим почерком: первый раз старпом изменил себе. Фраза
была короткой, она состояла из четырех слов: “Ты меня предал, хрен!”
…Только захлопнув последнюю страницу дневника, я поняла, как
устала. Я пролежала на кровати час, без единой мысли в голове. Без страха, но и
без сострадания. У меня еще будет время, чтобы попытаться осмыслить
прочитанное, – но не сейчас, не сейчас…
Кажется, я даже уснула.
А пришла в себя от ровного гула над головой.
Вертолет.
Вертолет, прилетевший за телом человека, чьи дневники я
читала последние несколько часов. Этот гул лопастей мгновенно вернул меня к
реальности. Сопровождаемая им, я аккуратно собрала разложенные на кровати
бумаги, завязала тесемки и упаковала папку в целлофан. Я даже не могла сказать
себе сейчас, вернусь ли я к ним когда-нибудь или нет. Но твердо знала, что
папка будет отныне жечь мне руки и сжигать душу, она прибавится к тем страшным
тайнам, которые уже хранятся на дне моей души. Нет-нет, только не думать об
этом сейчас, не думать, не думать… А думать о милом Карлике, которого я больше
никогда не увижу, – она так и не оставила мне своего телефона. Забыла или не
захотела. Нет, забыть она не могла, она ведь не похожа на обычного,
обласканного жизнью ребенка… В любом случае, счастливого пути, Карпик!..
