Я вспомнила это довольно быстро – и то только потому, что
когда-то давно, еще будучи студенткой сценарного факультета ВГИКа, специально
занималась этим вопросом.
С легкой подачи моего соавтора, моего любимого мальчика,
моего альтер-эго Ивана, так нелепо погибшего в конце пятого курса. Это был
довольно непродолжительный, но интенсивный период увлечения “третьим рейхом” в
контексте альтернативной сексуальности. Все началось с документального “Триумфа
воли” Лени Рифеншталь и “Ночного портье” Лилианы Кавани. Иван был первым, кто,
выйдя из просмотрового зала, заявил, что фашизм так относится к любому другому
государственному устройству, как садомазохизм к обычному сексу. Садомазохизм и
гомосексуализм, добавил Иван, понизив голос, – пограничные ситуации, сумерки
сознания. Фашизм есть тоже сумерки сознания, из которых не хочется выходить.
Иван пробыл в этих сумерках несколько недель, и затащил в них меня. Мы
проштудировали массу книг по истории “третьего рейха” и даже заказали пару
редких, в основном переводных, изданий в Ленинке: Иван был одержим идеей
сценария о сексуальном фашизме или фашиствующем сексе. Работа уже шла полным
ходом, когда во ВГИК привезли очередного Куросаву. И случилось то, что обычно и
случалось с моим увлекающимся другом: фашизм моментально перестал интересовать
его. И на смену одной идее пришла другая – самурайский кодекс чести в контексте
альтернативной сексуальности…
Безумный любимый Иван, безумно любимый Иван, он так ничего и
не довел до конца. Даже собственную жизнь.
Но кое-что из истории “третьего рейха” навсегда засело в
моей памяти: “пивной путч”, “ночь длинных ножей”, убийство Рэма и его адъютанта
и любовника графа фон Шпрети (ах, какой был красавчик, если верить людям,
которые его расстреливали!)… Партийные съезды в Нюрнберге и девиз эсэсовцев –
“Моя честь – это моя верность”.
И розовый треугольник.
Вот я и добралась – розовый треугольник. Один из многих,
широко варьируемых позорных знаков принадлежности к сексменьшинствам, льготный
проездной билет в ад…
И едва я попыталась проанализировать, почему мне пришло в
голову именно это, как ответ явился сам собой.
Пуговица.
Пуговица, которую нашла Карпик в машинном отделении. Пуговица,
сделанная из монеты в пять рейхсмарок и датированная 1938 годом. Пуговица
действительно могла принадлежать убийце. Наивная тринадцатилетняя девочка пошла
по наилегчайшему пути, и он оказался верным…
А если я заблуждаюсь?..
Нужно до конца разобрать материалы из папки Митько.
Ничего нового в оставшихся заметках не было, разве что
немного расширилась география: к Питеру и Москве прибавилась Пермь (в Перми
таким же образом были убиты двое юношей, занимающихся проституцией. –
эстетствующий любитель богемы становился всеядным). И, наконец, Таллин. В
Таллине он ограничился лишь одной акцией, к тому же она закончилась неудачно.
Вырезка из эстонской газеты была жирно обведена красным и буквально утыкана
восклицательными знаками, – так реагировал Митько на первую неудачу маньяка.
Первую и последнюю.
Подстрочник заметки я перечитала несколько раз. Вернее, не
заметки даже, а довольно внушительной статьи с пространными комментариями
сексопатолога и какого-то чина из уголовной полиции. Эстонская пресса, ввиду
близости Северной Европы, еще более либеральная, чем московская, описала
события наиболее полно.
А героем статьи был молоденький артист кордебалета
таллиннского оперного театра “Эстония” Калью Тамм (фамилия и имя потерпевшего в
интересах следствия изменены). Артист в свободное от театра время подрабатывал
в мужском стриптизе, в одном из ночных клубов курортной Пириты. Там он и
познакомился с убийцей. Впоследствии ничего конкретного об убийце, кроме того,
что он был русским, Калью сказать так и не смог, – слишком велик был шок от
всего происшедшего. Психика выставила защитный барьер и практически стерла из
памяти юноши черты маньяка. Попавший в ловушку Тамм подвергся моральным и
физическим издевательствам, самым безобидным из которых было блуждание ножа
(Тамм упорно называл его кинжалом) в опасной близости от мошонки. Но все же ему
каким-то чудом удалось вырваться уже тогда, когда нож над ним был занесен. То
ли веревки, которыми были связаны его ноги, оказались слишком слабыми, то ли
сами ноги профессионального танцора оказались слишком сильными, но Калью
все-таки удалось нанести ими сокрушительный удар в пах убийце. Тот на несколько
секунд потерял контроль над собой и над ситуацией. И эти несколько секунд
оказались спасительными для жертвы. Танцор даже успел подхватить нож и полоснул
им по телу насильника – куда пришелся удар, он так впоследствии и не вспомнил.
Он не помнил ничего, кроме одной-единственной приметы. Но эта примета была
воспроизведена им в таких подробностях, которые удивили даже опытных
психиатров.
Большое родимое пятно под левой грудью, – в виде почти
идеального овала. Это родимое пятно было искусно замаскировано татуировкой
черепахи. Вернее, именно оно и служило черепахе панцирем. По рассказу Тамма,
самого любителя tattoo, татуировка была первоклассной и выполнена на
профессиональном оборудовании в профессиональном салоне. Под черепахой была
вытатуирована надпись на латыни. Тамм, никогда не знавший латыни, тем не менее
точно воспроизвел ее, что снова позволило психиатрам, его обследовавшим,
говорить об удивительной избирательности человеческой памяти в экстремальных
условиях.
Надпись гласила: “Pellit et attrahit”.
Она ни о чем мне не говорила.
Но высоколобые специалисты, комментирующие статью, быстро с
ней разобрались. В переводе на русский с латыни это означало: “Отгоняет и
притягивает”. Либо, в более пространном комментарии, “Он отгоняет (зло) и
притягивает (добро)”. Те же специалисты сошлись во мнении, что смысл надписи
мог быть и обратным: “Он отгоняет (добро) и притягивает (зло)”.
Еще один вариант перверсии – только словесной.
Поиск убийцы ничего не дал. Но больше в Таллинне случаев
нападений на гомосексуалистов зафиксировано не было. Картину происшедшего с
Таммом дополнил откровенно русофобский пассаж, пара (особенно старательно
переведенных) предложений о тяжком наследии советской власти и стенания по
поводу прихотливости натуры серийных убийц и сексуальных маньяков.
…Когда я отложила перевод статьи, в дверь кто-то настойчиво
постучал.
Чертов Вадик. Может быть, действительно попросить у капитана
освобождающуюся каюту Карпика и Валерия Адамовича? Пока я вяло предавалась
размышлениям на эту тему, настойчивый стук повторился. Стоило открыть, но еще
не прочитанная мною тетрадь Митько выглядела слишком уж соблазнительно.
Я замерла.
Дверь несколько томительных секунд сотрясалась под ударами,
но потом стихли и они. Странно, что Вадик не отпустил в мой адрес никакой
нецензурщины, он даже не окликнул меня по имени… Но все это моментально
вылетело у меня из головы, когда я открыла тетрадь Митько.
У старшего помощника был идеальный почерк. В средневековой
Японии он стал бы мастером каллиграфии. Идеальные буквы складывались в такие же
идеальные слова, наполненные самым низменным смыслом. В каждое, самое невинное,
предложение старпом умудрился втиснуть совершенно дикое количество матерщины.
