Сдохни, сдохни, сволочь!..
Именно это я прошептала сливному бачку, запершись в туалете
«Колорадского отца». Я готова была просидеть там до скончания времен, только бы
не видеть Динкиного триумфа. Я и заснула на унитазе, продолжая ненавидеть
Динку, а чуть позже меня извлек из кабинки Ленчик, озабоченный моим долгим
отсутствием.
Ленчик всегда знал, где меня искать. Всегда знал. И всегда
знал, что сказать мне. Вот и тогда он сунул мою голову под холодную струю, а
потом долго вытирал мне лицо краем кашемировой жилетки.
— Я ее ненавижу, — все еще всхлипывая,
пожаловалась я Ленчику.
— Я знаю. Я тоже ее ненавижу, — утешил меня
Ленчик.
— А меня?
— Тебя? — Он задумался и посмотрел на меня через
зеркало. — Тебя я люблю.
— За что?
— За то, за что ненавижу ее.
— За что?
— Ты можешь быть кем угодно, Рысенок., А она… Она может
быть только собой.
— Разве это плохо? — удивилась я.
— Для жизни, может быть, и нет… А для шоу-бизнеса… Не
самый лучший вариант… Успеха в шоу-бизнесе добиваются мистификаторы, потому что
больше всего людям нравится, чтобы их водили за нос, чтобы белое оказывалось
черным, а чувства — игрой. А игра — чувствами… Люди — рабы иллюзий, Рысенок.
Только и всего… Отними у них иллюзию, отними у них рабство — и что останется?..
О, Ленчик, Ленчик!.. Если представить себе невозможное —
плачущую Динку с такой же плачущей завистью, с таким же плачущим вопросом — ты
сказал бы ей то же самое: что любишь ее и ненавидишь меня. Ты всегда очень
ловко лавировал между скалами нашей обоюдной неприязни, ты всегда умело
подтягивал паруса нашей ненависти, ты выдоил, выжал, вырвал из нас максимум.
О-о, Ленчик!
Ленчик что-то еще говорил мне, но я туго соображала, а потом
и день рождения кончился. День рождения, в котором «Таис» еще сохранял
видимость благополучия, а угрожающий треск льдин легко можно было принять за
шквал аплодисментов и восторженный гул фанатствующей толпы.
А ведь прошел всего лишь год. Всего лишь Но нет ни Алекса,
ни Виксан… Нет «Таис». Нет ничего. Есть только Динка, сидящая против меня — на
чужой кровати в чужом доме.
— С днем рождения, Диночка… — промямлила я.
— Пошла ты…
— С днем рождения… Подарок за мной.
— Ты уже сделала мне подарок, Ры-ысенок.. — Динка
неожиданно подмигнула мне.
— Подарок? Какой подарок?
— Иди сюда. Я покажу.
Она даже не сдвинулась с места, она как будто приклеилась к
кровати и к своим сложенным по-турецки ногам.
— Иди сюда, Рысенок. Не бойся. Ничего не бойся.
В голосе Динки — пустом и совершенно отстраненном — мне
послышалась угроза. Она не просто подзывала меня, она готова была ткнуть меня
носом во что-то. Возможно, в мое же собственное дерьмо. Уже чувствуя это, я все
же подошла.
И стала напротив Динки.
Близко-близко. Так близко, что меня обдало жаром, идущим от
нее.
— Садись, Рысенок. — Динка похлопала ладонью по
простыни рядом с собой. Никогда, никогда еще она не была со мной такой
ласковой.
Никогда еще она не подпускала меня так близко — не следуя
сценографии Виксана, не следуя понуканиям Ленчика, ни следуя кисло-сладким
указаниям фотографов на фотосессиях — по собственной воле. И странное дело — я
как будто ждала этого. И мое сразу обмякшее тело с кучей колотящихся сердец по
периметру — ждало. Сжавшись в комок, я рухнула рядом: теперь жар,
просачивающийся сквозь поры Динкиной кожи, стал и вовсе невыносим. Но он не
пугал меня, совсем напротив — успокаивал.
— С днем рождения!..
Наверное, нужно поцеловать ее. Раз пошла такая пьянка. Раз
ничего другого не остается. В конце-концов, это так естественно — поцеловать
человека, у которого день рождения, даром, что он пришелся не на Прощеное
воскресенье.
— Можно, я тебя поцелую? — Господи, неужели это
мой голос? Ватный, полуобморочный, виляющий хвостом голос. Тихий голос,
которому так легко затеряться в громком вое Рико, идущем с первого этажа.
— Что? — переспросила Динка.
— Вот чертов пес… Можно, я тебя поцелую? В честь дня
рождения…
— А-а… Легко.
Но стоило мне потянуться к ней губами, как Динка вдруг
обхватила меня за шею — почти как Ангел, почти как Ангел — и бросила на край
кровати. Ее лицо оказалось вровень с моим, ее губы оказались у меня под шеей,
совсем как тогда, в «Питбуле», во время нашего первого триумфа.
— Хочешь взглянуть на подарок, Рысенок?
— На какой?..
— Который ты мне преподнесла?
— Я?
— Ты, кто же еще!..
Она не ждала от меня ответа. Она подтолкнула меня к самому
краю, к узкому ущелью между кроватью и стеной. Только для того, чтобы через
секунду в этом проклятом тихом ущелье я увидела Ангела.
Ангел, скорчившись, лежал на полу. На далеком полу, таком
далеком, что даже дух захватывало. На груди Пабло-Иманола Нуньеса, нашего с
Динкой общего любовника, расплылось отвратительное густо-красное, почти черное
пятно. В этом-то пятне и застряла левая рука Ангела, окрашенная в такой же
густо-красный цвет. Сквозь него я без всякого труда разглядела светящийся
циферблат часов.
Час ноль двадцать, как сказала бы Динка…
Нет, час ноль двадцать один.
Рука не подавала никаких признаков жизни. И Ангел не подавал
никаких признаков жизни. Он… Он был мертв.
Мертв.
Слипшиеся темные волосы, слипшаяся, едва выползшая наружу
щетина, слипшиеся в комок, искаженные смертью черты лица…
Он был мертв, мертв, мертв…
— Что… Что это?..
— Не узнаешь? — Динка вдруг хихикнула. — Наш
с тобой дружок.
— Что это? Ты… Ты что… Ты его…
— Я? — Динка, до этого все еще прижимавшаяся ко
мне, резко отстранилась. И ухватила меня за волосы. — Я?!
— Ты… Ты… — Мне не хватало сил закончить фразу «Ты
убила его», но Динка и без этого понимала ее окончание. И отказывалась иметь с
ней дело.
— Я?! Нет, Рысенок, это не я…
— Но ведь он… Он не дышит…
— Разве?
— Не дышит… Он что?..
— Что?..
— Что?..
— Что?..
Мы перебрасывались этим дурацким «что» как шариком от
пинг-понга, оно и секунды на наших губах не держалось, оно приходило ко мне
темно-вишневым и возвращалось к Динке пергаментно-бледным.
Сноской на бестиарий — вот чем оно возвращалось к Динке.
