Вот только шерстяной собачий язык Ангела я запомню навсегда…
С мыслью об этом я засыпаю, а просыпаюсь от того, что на
меня смотрит Динка. Я чувствую ее взгляд сквозь толщу сна, мгновенно
скатывающегося к кошмару: вся наша двухлетняя звездная жизнь рядом и есть
кошмар.
Я чувствую ее взгляд сквозь толщу сна, Динкины глаза
пробивают ее, разрезают пополам, они умелые ныряльщики, кто бы мог подумать;
бронзовые ловцы жемчуга и рядом не стояли. Сейчас Динка вскроет ножом все мои
потаенные раковины, чтобы найти там воспоминания о прошедшей ночи, о языке
Ангела и о его члене, чтобы найти там бестиарий. Только этого не хватало.
Я просыпаюсь.
Просыпаюсь именно так, как мечтала: бесстыже разбросав руки,
бесстыже разбросав колени, ] бесстыже потянувшись.
— Ола, — по-испански говорю я Динке бесстыжим
ртом. — Привет.
— Давно не виделись, — хмуро бросает она. —
Прикройся хотя бы… Смотреть противно.
Я улыбаюсь. Я добилась своего. Я стала такой же бесстыжей,
как и временно впавшая в целомудрие Динка.
— Тебе что-то не нравится? — вот так-то! И никаких
унижающих мое достоинство просительных «Диночка». Никаких.
— Мне не нравишься ты. Причем давно и активно. Но тебя,
как я понимаю, это не чешет. — Вместо «чешет» она употребляет совсем
другое слово. Матерное.
— Абсолютно. Абсолютно не чешет. — Вместо «чешет»
я употребляю совсем другое слово. Матерное.
Я снова потягиваюсь, краем глаза наблюдая за Динкой. Больше
всего ей хочется сейчас вцепиться мне в волосы, это непередаваемо сладкое
желание прочно застряло на ее лице. Там, в прошлой жизни, под сенью «Таиса»,
она иногда позволяла себе распускать руки, я до сих пор помню привкус
нескольких ее тумаков. Таких, что даже папахеновские экзекуции по сравнению с
ними выглядят легкими поцелуями на пикнике. Легкие поцелуи среди кинзы,
нарезанных помидоров и бутербродов с сыром. Тумаки не прошли бесследно, с
подачи гнусной доморощенной пиарщицы Виксан слухи о них робко просочились в
прессу. И Динка, сама того не желая, пополнила косяк бойцовых рыбок-ревнивцев,
возглавляемых хулиганистыми Джонни Деппом, Чарли Шином и Робертом
Дауни-младшим. Такими же глянцевыми персонажами, как и мы сами. Те еще были
разборки после пары подметных статеек, Динка едва не своротила Виксану скулу, а
наш рейтинг, рейтинг парочки отвязных душек-лесби, снова подскочил. Виксан,
Виксан, жаль, что ты не увидишь финала… Тут уж желтой прессой не отделаешься,
Виксан…
— Он это сделал. — Динка набрасывает на меня край
испачканной любовью простыни. — Он все-таки это сделал.
— Сделал. — Черт, черт, черт, как победно звенит
мой голос! Неужели это я, Господи?
— И как?
— Фантастически… Дивно…. Офигительно… — Вместо
«офигительно» я употребляю совсем другое слово. Матерное. И моя ложь в его
контексте выглядит до жути правдоподобной.
— Поздравляю, — сквозь зубы цедит Динка.
— Кстати, ты не думала о любви втроем? — продолжаю
наглеть я.
— Чего?
— Почему бы нам не спать всем вместе?
Динкины и без того темные глаза темнеют еще больше, зрачки
съеживаются, а золотая полоска вокруг них блекнет и сходит на нет.
— Долго думала? — отрывистым шепотом спрашивает
она.
— Вообще не думала.
— Заметно. Только ничего у тебя не получится.
— Это почему же?
— Кишка тонка. Поучись, потренируйся… на кошках. А там
видно будет.
— Это тебе нужно тренироваться. Ты всегда брала
тупоумной задницей… — Обвинение несправедливо: еще одно несправедливое
обвинение, которыми мы обменивались все эти годы. — Ты всегда брала
тупоумной задницей, а я все схватываю на лету. Ангел сказал, что я создана для
любви.
Ничего подобного Ангел не говорил, но так хочется позлить
Динку, эту раздувшуюся от сладострастия жабу, мерзкого головастика… Так
хочется, так хочется…
— Ты врешь, — после секундного молчания заявляет
Динка.
— А ты спроси у него. — О-о-о, я бесподобна! Я
великолепна, я и вправду офигительна, карету мне, карету!.. — Спроси, если
не веришь.
Крыть нечем, Ангел ничего не скажет Динке, а если начнет
оправдываться, то она ему вдвойне, втройне не поверит. Но он не начнет. Я точно
знаю, что не начнет. И я это вселяет в меня головокружительное, ни на что не
похожее чувство: я все-таки дожала Динку. Я ее допекла. Мы спим с одним и тем
же парнем, мы стали любовницами одного и того же парня. Он — тореадор, а мы —
его квадрилья; он — матадор, а мы — его пеоны, увижу ли я когда-нибудь корриду,
черт возьми?! А может, все не так, и я — матадор, а Динка — бык? Бык, которому
суждена незавидная участь. Сначала я просто дразнила ее плащом, потом
перескочила на бандерильи, потом — на пику. И — классическая четвертая часть: я
нанесу смертельный удар быку.
И жалость в моем сердце так и не шевельнется.
Но я запаздываю со смертельным ударом, на кончике которого
наша с Ангелом ночь. Я запаздываю со смертельным ударом, и его наносит Динка.
— Ты знаешь, какое сегодня число? — Ревность
подтачивает Динкин голос, как мертвая свинцовая вода — сваи.
Какое число, какое число… И я сразу вспоминаю. То самое, о
котором говорилось в Ленчиковом письме, с таким чувством мной переведенном.
Двенадцатое.
Двенадцатое сентября.
Пики и бандерильи не помогут мне, ведь быком становится
Ангел, красавчик с шерстяным языком. И еще неизвестно, чем закончится коррида.
Черт, черт, черт… Ничего не скажешь. Динка умеет переводить
стрелки, Динка всегда выходит победительницей в нашем с ней извечном
противостоянии. Куцая потеря девственности, которая должна была служить мне
путевкой в рай без Динки, тотчас же отходит на второй, пятый, десятый план,
съеживается и подыхает от дешевой инфлюэнцы, от сапа, от чахотки.
Подумаешь, событие…
— Ты помнишь? — напирает Динка.
— Да…
— Ты помнишь, что мы решили?
— Да..
Мой блестящий анализ Ленчикова письма оказался единственным
всплеском, оцененным Динкой по достоинству. Единственным триумфом. Но все это
осталось в прошлом, а теперь я снова глупейшая блондинистая овца. К тому же не
нашедшая ничего лучше, чем перепихнуться с потенциальным убийцей Пабло-Иманолом
Нуньесом накануне дня "X". Дня "X", который в моем
воображении плотно смыкается с фильмами категории "X" — самым
отстойным порно. Это порно Динка демонстрировала мне неоднократно, со всеми
своими случайными и вызывающими любовниками.
Порнодень "X" расписан с подробностями,
удивительными для нашей застывшей, мумифицировавшейся ненависти. Вернее, он
расписан Динкой, мне же остается только кивать головой, глупой овце. Я и киваю,
сидя рядом с ней у собачьей площадки, прислонившись к оливковому деревцу. И
слушаю Динку, расписывающую мне схему культпохода на Риеру Альту.
