Круче удовольствия не придумаешь, и вправду.
Нет ничего круче крутого подбородка Пабло-Иманола Нуньеса,
по кличке Ангел.
Нет ничего круче, и сейчас он упрется прямо в мой
собственный, слегка дрожащий; интересно, нашлась ли у Ангела отмычка для губ
отставной попсовой гирлы, ведь ключи потеряны, потеряны… Или я сама их
потеряла, забросила в заросли лопухов и репейника, — следуя Ленчикову
контракту?..
Ха.
Никакой отмычки у него нет, это становится ясно, как только
он начинает жаться к моим губам. Но приходится признать, что ночные поцелуи
Ангела отличаются от дневных. Дневные не требуют продолжения, это игра, вертеп,
карнавал . Из тех карнавалов, которыми наводнен Сичес и попасть на которые мне
так и не довелось. Но этот ночной поцелуй… Плевать, что отмычкой и не пахнет.
Плевать, он просто взломает дверь — Ангел, mio costoso.
И он взламывает.
Он запускает язык в мой онемевший рот, и этот проклятый язык
требовательно касается моего языка, он делает круг почета вокруг моего языка.
Язык Ангела кажется мне колючим, шерстяным; прямо как свитер на голое тело, от
которого иногда так горят и вспухают соски. Собачья шерсть, свалявшаяся собачья
шерсть, неужели эта чертова шерсть приводит Динку в такой экстаз?..
Вот хрень.
Ангел не останавливается, он приучает мой язык к своему, он
поршнем засасывает мои губы и снова выпускает их, и снова засасывает. А потом
начинает покусывать нижнюю губу. И ласкать верхнюю. Я должна привыкнуть, я
должна привыкнуть к собачьей шерсти — и я привыкаю.
Привыкла же я к Рико, в конце-концов.
Дурацкий пес не нравится мне, но я привыкла.
То же самое происходит и с губами Ангела. А потом — с руками
Ангела.
Какая уж тут к черту психоделика! — ее можно засунуть в
задницу, психоделику, Пабло-Има-нол вовремя вспоминает, что знает толк в джазе,
очень вовремя. Он импровизирует с моим телом, как с саксофоном, он вдавливает
меня в кушетку и припечатывает собой. Я даже не успеваю заметить, как
оказываюсь обнаженной, почти обнаженной, носки не в счет„. У Ангела ловкие
пальцы, очень ловкие, созданные как раз для такой любви: на кушетке, с
разведенными голыми коленями, но в носках. Нет, до разведенных коленей дело еще
не дошло, разведенные колени — потом.
А сейчас…
Он оставляет в покое мои губы, перебирается на подбородок,
потом соскальзывает на шею, буксует в ключицах, взбирается на грудь. Там Ангел
останавливается, на груди Ангел замирает. И я замираю, я думаю, какой сосок он
выберет — левый или правый?
Он выбирает правый.
И снова его шерстяной язык делает круг почета — теперь уже
вокруг соска. И снова я не могу избавиться от этого ощущения: свитер на голое
тело. Носить свитер на голое приучила меня Динка, вернее, не приучила — я
украла у нее эту привычку. Я люблю красть привычки, я люблю красть мысли —
Ленчикова школа и дрессура покойной Виксан не прошли даром.
Свитера на голое тело — очень эротично.
Ангелы на голое тело — очень эротично.
Нужно только немножко потерпеть, потерпеть… И я лишусь этой
навязшей на зубах девственности, и приближусь к Динке, и выбью козырь из ее
рук. Пусть маленький, вшивую шестерку, которую и козырем назвать нельзя, и все
же, все же… Завтра Динка обязательно заглянет в библиотеку, завтра —
контрольный день, двенадцатое, завтра мы все должны решить. Она обязательно
заглянет в библиотеку, обязательно.
И найдет здесь меня, голую меня, уж я постараюсь пустить
пыль ей в глаза, я постараюсь быть бесстыдной. Быть бесстыдной — это единственная
Динкина привычка, которой я хотела бы владеть безраздельно. И единственная
привычка, которая так и не далась мне. Но теперь, теперь..
Нужно только потерпеть.
И я терплю. То есть не совсем терплю. То, что делает Ангел с
моим телом, не вызывает во мне никакого восторга, но и ненависти не вызывает.
Это необходимо, говорю я себе, это необходимо, так же, как необходимо было есть
овсянку в детстве. Так же, как необходимо было улыбаться продажным, с явным
налетом желтизны, писакам и лепить им горбатого про Пруста, Фриша и Симону,
мать ее, де Бовуар. Так же, как необходимо было раздавать хреновые автографы
хреновым фанатам, пока рука не занемеет…
Вот и сейчас — у меня немеют руки, обхватившие Ангела за
спину: я ощущаю рельеф мышц, я пропускаю между пальцами струйки пота, сколько
же он трудится над несчастной железобетонной девственницей, черт возьми!..
Все так и должно быть.
Все так и должно.
Он чуть убыстряет темп, прислушивается ко мне и убыстряет
темп. Мне немного больно, но это терпимая боль, терпимая. К тому же я к ней
готова: я знала, что со мной случится нечто подобное, рано или поздно. Я любила
порассуждать о девственности, к чему бы она не относилась. Господи, неужели я
наконец-то избавлюсь от нее?!
Она не нужна мне так же, как не нужны больше рассуждения о
ней, как не нужна я сама. Никому, никому. Разве что притихшим зверям бестиария.
Им, им я необходима, мы столько времени провели вместе. И они стали совсем
ручными. И я стала совсем ручной. И я нужна им… Вот в это мне хочется верить.
Больше всего.
Черт, как больно… Больно мгновенно.
Больно в тот самый момент, когда он кончает. В меня впервые
кончает мужчина, с ума сойти… Видела бы это Динка… Ангел, за секунду до этого
бившийся как птица в силках, постанывающий и шепчущий мне в шею что-то
нечленораздельно-испанское, обмякает. И я впервые ощущаю его тяжесть. И она
тоже не кажется мне неприятной.
— Тебе понравилось? — спрашивает он через
несколько коротких минут.
Я улыбаюсь и целую его в переносицу. И думаю о том, что на
простыни наверняка останутся пятна. Его пятна, а на свои… вернее, на свое… мне
ровным счетом наплевать.
* * *
…Остаток ночи я провожу на кушетке в одиночестве.
Я сама выгнала Ангела; он хотел остаться, но я попросила его
уйти. Он хотел остаться, он хотел застолбить территорию, он хотел проделать со
мной это еще раз, быть может — даже не один.
Легкие касания, легкие покусывания, рассеянный всплеск губ —
только для того, чтобы снова это получить.
Но я больше не хочу этого.
Я хочу остаться одна. Ну, не совсем одна, в обществе
обшарпанной и потерянной девственности. Она валяется у меня в ногах, никому не
нужная, мне в первую очередь, вот все и свершилось. Забросив руки за голову и
лениво разглядывая носки, я думаю о том, что ничего выдающегося не произошло.
Было немножко больно, только и всего; это — легко забывающаяся боль, утром я о
ней и не вспомню. Нет, она по-прежнему дает знать о себе, легким жжением — там,
внутри.
Но утром я о ней и не вспомню.
