— «Сегодня я ее закончил, поставил последнюю точку…» Ты
знаешь, что это?
— Что?
— Помнишь, Ленчик говорил нам о книге? О том, что
«Таис» нужна книга? Скандальная книга… Она подогреет интерес, она вернет нам…
— Ничто! — орет на меня Динка. Нервы у нее и
вправду стали ни к черту. — Ничто не вернет к нам интерес, даже если бы
Ленчик написал целое собрание сочинений! Даже если бы его фамилия была Лев
Толстой — ничто не вернет к нам интерес!!!
Я спокойно пережидаю вспышку ее ярости. Я вообще стала
спокойной, как Боа-Удав, как Змея-Сирена, как, мать его, Филин…
— Ленчик писал книгу… Писал книгу… То есть я думаю, ее
начала Виксан… Помнишь, он отбирал мои дневники… Те, которые я писала на
гастролях..
— Да пошли они в задницу, твои дневники!!!
— Он отбирал мои дневники. Для этой книги… — упрямо
продолжаю я вколачивать в Динкину башку свою теорию. — Теперь он ее
закончил… Наверное, даже прослезился…
— Ты-то откуда можешь знать?
Это риторический вопрос, Динка и сама понимает. Она слишком
давно знает меня. Меня и Ленчика. Ленчик сам говорил, что я похожа на него.
Пугающе похожа, именно так. И она это знает, и я. Я чувствую Ленчика как никто.
Я вижу его. Ведь я — Рысенок. Р-ысенок. А Рысь умеет видеть сквозь стены, так
сказано в моем бестиарии. И я вижу сквозь Ленчикову стену. Я вижу
отвратительные тухлые внутренности, которые спрятаны за стеной; внутренности,
сожранные жаждой славы, денег и болезненным самолюбием.
— Я знаю. «Это не убийство, а всего лишь самоубийство двух
сумасшедших»… Две сумасшедшие — это мы. Мы ведь похожи, правда? Никаких мозгов
у нас не осталось, все нас бросили, и мозги тоже… Это когда-то мы были всем, а
теперь стали никем… Скажешь, не так?
Динка молчит.
— Скажешь, не так? — продолжаю наседать я. Динка
молчит.
— Скажешь, ты никогда не думала об этом? После всего,
что мы потеряли.. И с чем остались…
— И с чем же мы остались?
— Со всем этим… И еще с дурацким ярлыком извращенок,
лесбиянок, бесстыжих сосок… Мы нравились всем, когда были пацанками… А теперь…
теперь мы не пацанки, Динка… Мы девки, которым только и остается, что…
Я замолкаю. Я смотрю на плед, который Динка накинула себе на
плечи. Я вижу кожу, которая проглядывает сквозь плед. И я… Я вдруг начинаю
понимать, как постарела эта кожа, измотанная бесконечными мужиками, пьянкой и
вылезшей полгода назад наркотой. Как она истончилась. А ведь Динке только
восемнадцать. Так же, как и мне… Но ведь и моя кожа не лучше. Ее никто не
касался, ее никто никогда не касался, кроме сценического пота в бесконечных
гастрольных турах. И она… она даже не старая…
Она — мертвая.
— Разве ты никогда не думала об этом, Диночка? Разве
то, как ты убиваешь себя — разве это не самоубийство?
— Плевать, — глухо говорит Динка.
— «Никто ничего не заподозрит…» Потому что это не будет
до конца самоубийством… Потому что это…
Я замолкаю, оборвав фразу на полуслове, я близко придвигаюсь
к ней, так близко, что у меня начинает кружиться голова. И беру ее за
исцелованную инъекциями руку.
— Потому что это… Главное — доза, правда?
— Ну надо же, какая осведомленность… Хотя ты любишь
потрындеть о том, в чем ни хрена не смыслишь… Ленчикова школа… Ненавижу…
— Главное — доза, правда? — Мне плевать на ее
слова, я знаю их наизусть. — Почему бы нам не умереть от передозировки?
— С какой стати? — Динкин голос слабеет на глазах.
— Или сделать это специально… Это ведь можно сделать
специально, когда очень сильно устанешь? Виксан устала… Вот она это и сделала…
Сама.
— Нет… это просто была передозировка…
— Она просто устала… мы тоже устали… Мы просто устали.
Ты сама об этом говорила… Столько раз… А тут — один-единственный укольчик, и
вся недолга… Ангел, наверное, знает в этом толк… Он ведь достает тебе твой
сраный героин… Он знает толк в дозах… И не Ленчику же его учить этому в самом
деле, правда?..
Динка молчит.
— Вот только я… Я ведь не употребляю наркотики. Я даже
не курю… И пью только пиво… И то не всегда… Со мной придется повозиться, хотя
особых проблем не будет… Я покладистая… — Я тихонько смеюсь. Как сумасшедшая.
Сама с собой. — «Р.»… Рената… Ренатка… Рысенок… со мной придется
повозиться.
— Не надо, — неожиданно просит Динка. — Не
надо смеяться… пожалуйста…
— Он даже предсмертную записку сочинил… Он молодец,
Ленчик…
— Чью?
Я молчу. Я так и вижу эту картину. Когда-то популярный дуэт
валяется на сбитых простынях, перепутав руки и ноги… Обняв друг друга… Или
что-то в этом роде. И предсмертная записка, куда же без нее, она все объясняет.
Мы устали. Устали. Популярность нас опустошила, выжрала
изнутри.
Классический сюжет. Не мы первые, не мы последние.
Очень романтично… Убийца — мы сами.
Убийцы — мы сами…
Я чувствую внутри такую пустоту, что впору самой писать
предсмертную записку. Наверняка я написала бы ее не в пример лучше, чем это
сделал Ленчик. Наверняка в ней было бы гораздо меньше фальши. Ведь я и вправду
думала… думала об этом… И смогла бы подобрать нужные слова… Может быть,
предложить свои услуги Ленчику, пока Ангел нас не укокошил?
Кажется, я снова улыбаюсь, а потом тихонько смеюсь.
— Не надо… Пожалуйста… Не сходи с ума… — снова тихо
просит меня Динка.
— Я только не знаю, что такое Риера Альта… — говорю я,
прогнав улыбку с лица. — Не знаю…
— Это улица, — после непродолжительной паузы
говорит Динка. — Улица в Барселоне. Риера Альта, 56.
Теперь приходит моя очередь удивляться.
— Откуда ты знаешь?
— Откуда?
Динка протягивает мне обрывок счета, на который я переписала
письмо Ленчика. Это обрывок той самой Риеры Альты, с именем Ангела. Беспечного
Ангела, ангелы просто не имеют права быть другими. Вот теперь мне становится
по-настоящему смешно.
Ангел никак не тянет на профессионального убийцу.
Ангел — растяпа.
Бедный, бедный Ленчик! Красоту твоих замыслов безнадежно
гадят бездарные исполнители. Сначала мы с Динкой, не оправдавшие надежд на
самый крутой, самый скандальный проект века, а теперь вот еще и обдолбанный
анашой неумеха-Ангел…
Гнать таких киллеров в шею!
Я несмело улыбаюсь Динке, а Динка несмело улыбается мне. И
пока она улыбается мне, пусть несмело, пусть робко, впервые за два года… Пока
она улыбается, я понимаю, что умирать мне не хочется. Ни при каких
обстоятельствах.
