Впрочем, Корабельникоff вовсе не нуждался в соболезнованиях.
Его горе было абсолютным, его горе было неприкрытым, и Никита очень хорошо
понимал патрона. Какие уж тут к черту «мы скорбим вместе с вами»!.. Никита мог
голову дать на отсечение, что сейчас Ока Алексеевич не прощает себя так же, как
не прощал себя Никита. Ведь если бы ему не пришла в голову блажь нанять для
Мариночки телохранительницу, она бы до сих пор была жива.
Но Мариночка была мертва, и Эка — тоже.
Именно об Эке распинался теперь опер Калинкин. Эка к
запретными темам не относилась, она не была членом семьи, и заговор молчания на
нее не распространялся. Тем более что Калинкин к месту и ни к месту упоминал
лучшую в группе выпускницу школы телохранителей Эку Микеладзе. Очевидно,
телохранительница поразила заросшее грубым волосом воображение Бориса
Калинкина.
— Та еще штучка, — сказал он, пристально глядя в
глаза Никите.
— В каком смысле?
— Во всех… Во всех смыслах. Послужной список у нее будь
здоров, рекомендации — зашибись, отзывы — только хвалебные. И от инструкторов,
и от опекаемых ею бизнесменов. И жен бизнесменов, — не выдержав, подпустил
шпильку Калинкин. — Словом, баба с башкой…
— И с яйцами, — теперь не удержался Митенька.
— В некотором роде… В некотором роде. После этого
меланхоличного замечания последовала тирада о сомнительной сущности покойной.
Судя по всему, эта самая сущность не давала покоя Борису Калинкину. Эта самая
сущность и заставила опера заняться Экой вплотную. Калинкин говорил о ней с
такой плохо скрываемой ревнивой страстью, что Никита сразу понял: без банальных
самцовых разборок (пусть и постфактум), а также упирания рогами не обошлось.
Мужественная Эка оказалась даже более мужественной, чем можно было
предположить. И грешила отнюдь не платоническими связями с женщинами.
Установить это не составило большого труда: телохранительница засветилась
везде, где только можно было засветиться. Уже несколько лет она паслась в
лесбийском-клубе «Сапфо» (бильярд, сауна, танцы до упаду, спецобслуживание,
мужчинам вход категорически запрещен).
— Дискриминация, блин, — мечтательно произнес
Калинкин. — Прорваться удалось только с удостоверением наперевес. И то они
его чуть ли не в микроскоп изучали… Вы бы видели, как они на меня смотрели, эти
бабы! На части бы разорвали, будь их воля. Голову на кол, как в древней Японии.
Экстремистки чертовы… Куклуксклановки!… А знаете, какое у них там фирменное
блюдо?
— Яйца всмятку? — предположил Митенька.
— Угу… Что-то вроде того… Яичница с беконом…
— Тогда уж с сардельками… Сублимироваться так
сублимироваться!…
— Во-во… — поддержал Митеньку Калинкин. — А вообще
зрелище не для слабонервных. Такие телки попадаются, просто волосы вовнутрь
расти начинают. Не поймешь, не то баба, не то мужик. Затылок стриженый,
татуировки чуть ли не на глазном яблоке, ботинки армейские, штаны, челюсти как
у бультерьеров. Буч по-научному. Зазеваешься или не так посмотришь — все,
кранты, в момент выпирающие части тела отгрызут. Лучше уж сразу — помолиться и
под автомобильный пресс.
— Что, так все безнадежно? — Митенька неожиданно
проявил живейший интерес к брутальной лесбийской экзотике.
— Ну не все, — вздохнул Калинкин. — Кроме
этих чертовых бучей такие цыпочки попадаются… Господи прости! Дивы, ангелы,
фотомодели!… Дайки и клавы по-научному…
— Клавы-фотомодели?
— Не придирайся к словам!… Это же образно говоря.
— Так образно или по-научному? — не отставал
весельчак Митенька.
Вместо ответа Калинкин так беспомощно заскрежетал зубами,
что Митенька снисходительно похлопал его по плечу.
— Ладно, не напрягайся… А ты что, даже не попытался
увести ни один образ? Даже не попытался никого наставить на путь истинный?
Задубевшее, как подошва кирзача, лицо Калинкина покрылось
юношеским, робким и мечтательным, румянцем.
— Попытался… Положил глаз на одну крохотулю… Херувим,
чистый херувим, только без крыльев… Но с роскошным бюстом… размера эдак
третьего… Так что вы думаете? Ее подружка мне чуть яйца не открутила… вызвала
на пару слов в интеллигентный такой предбанник. И совсем неинтеллигентно на
меня наехала. Да еще и за грудки схватила.
— А ты?
— А что я? Блеял да мотню прикрывал. Ну, не драться же
мне с ней, в самом деле… Нет уж, лучше с трупаками возиться, чем с этими
гребаными сексменьшинствами. Вони уж точно меньше…
Все рассказанное Калинкиным дальше тоже пахло не бог весть
как. С опросом возможных свидетелей у старшего оперуполномоченного вышел полный
облом, после чего в «Сапфо» было решено заслать его коллегу, Леночку Жукову,
примерную мужнюю жену и мать двоих детей. С Леночкой персонал клуба и его же
завсегдатаи вели себя не в пример приветливее, и результаты рейда не заставили
себя долго ждать. Да, Эка пощипывала травку в «Сапфо» с завидным постоянством,
чего нельзя было сказать о ее герлфрендз: они менялись как перчатки. Правда, в
последние несколько месяцев она почти не появлялась. А если и появлялась, то
всего лишь раз или два. И оба эти раза ее видели в обществе довольно
симпатичной длинноволосой блондинки. Оперативно сработавшая Леночка Жукова
тотчас же сунула в нос свидетелям фотографию покойной Марины Корабельниковой. И
получила утвердительный ответ: да, это та самая блондинка.
Но и это было не все.
Вернее, этой информацией Леночка бы и ограничилась, если бы
на нее не запала барменша «Сапфо», «хренов буч», если следовать унылой
классификации Бори Калинкина. Свое приключение в лесби-клубе впечатлительная
Леночка переживала довольно бурно, а воспоминание о потухшей сигаре барменши,
приклеенной к уголку рта, заставляло несчастную праведницу понижать голос до
шепота. Барменша, отрекомендовавшаяся «Ники», кочевряжиться не стала, Марину
Корабельникову по фотографии опознала сразу же и даже присовокупила несколько
сочных характеристик, касающихся не только Мариночки, но и Эки. Грузинка в
интерпретации Ники выходила «ревнивой секси, такая и к мошонке, не приведи
господи, приревнует, и к бильярдному шару, не завидую я ее подружкам, ой, не
завидую. С ней жить, все равно что под ковровыми бомбардировками маяться…».
Мариночка же удостоилась эпитета «бисексуалка-неврастеничка, сама не знает,
чего хочет. Я таких по глазам определяю, по лживым, двуличным глазам. И нашим,
и вашим за копейку спляшем, вот как это называется…».
После этого, подмигнув мнущейся и жмущейся сотруднице
органов, Ники предложила пропустить рюмашку текилы. Под звуки лесбийской песни
Sophie В. Hawkins («тащенный соул, моя дорогая, тащенный соул… Вам нравится
соул, или вы предпочитаете ритм-энд-блюз?»). Насмерть перепуганная таким
неприкрытым съемом, Леночка просипела нечто среднее между «это не совсем
удобно» и «на работе не пью». На что последовал незамедлительный ответ: «я
тоже, но ради такого случая… Сердце мне подсказывает, что это — не последняя
наша встреча». Заявление было столь безапелляционным и недвусмысленным, что
Леночке, по ее словам, сразу захотелось бежать куда глаза глядят, а заодно и
исповедаться в церкви — именно это подсказывало ей ее собственное сердчишко. Но
никуда она не побежала, напротив, дала уговорить себя на текилу. Сначала на
одну порцию, а потом и на вторую. И от Sophie В. Hawkins Леночка не отказалась,
а потом и от К. D. Lang, хотя всю свою сознательную жизнь провела под сенью
убаюкивающе-гетеросексуальной Софии Ротару.
