Все они изображали животных.
Существующих и совершенно фантастических. Ничего подобного я
в жизни не видела, миниатюры зачаровали меня, забили собой все поры тела,
забрались в ноздри, залепили уши и жарко совратили глаза. Каждую из них
сопровождал текст, перед которым я была бессильна, но названия-Названия я еще
долго перебирала как четки, катала во рту, пробовала на язык, — кой черт,
они просто поселились во мне, свили гнезда, выкопали норы, разлеглись,
подставив ночи бока…
«SCITALIS»
«AMPHIVENA»
«MANTIKORA»
«HALCYON»
«CINNAMOLGUS»
«VIPERA»
«ASPIDOCHELONE»…
И еще — 116… Ровно 123… Сто двадцать три имени, врезающиеся
в сердце… У меня никогда не было способностей к языкам, я не смогла бы
воспроизвести и простенькой испанской фразы, но эти имена я запомнила сразу же,
как будто всегда их знала, просто забыла… Забыла — а теперь вспомнила… Они
легли мне в душу просто и естественно, хотя я ничего не знала о них, —
просто и естественно, как нож; в ножны, как молитвенник в ладонь настоятеля,
как тела влюбленных в раскрытую постель… На самой первой странице книги было
выдавлено украшенное орнаментном название:
«DE BESTIIS ЕТ ALIIS REBUS»
[14]
.
И только тогда я поняла, что это — бестиарий. Средневековый
бестиарий, цена которого несоизмерима ни с этим старым испанским домом, ни со
всеми домами в округе. Домами и их смуглыми, темноволосыми, морщинистыми
обитателями… Один год чего стоит — 1287… Вот только как попала сюда эта книга,
как она могла потонуть среди дешевого криминального чтива? Похоже, что ее никто
не прятал, иначе нашли бы уголок поукромнее, эти стены могли поглотить не
только книгу, но и целую библиотеку. Похоже, о ней просто забыли…
А если не забыли и еще вернутся?
Как бы то ни было, с той ночи мое существование стало
осмысленным. Теперь я ждала двенадцати, la medianoche
[15]
,
ждала условного сигнала сплетающихся тел наверху, — только для того, чтобы
вытащить из стеллажа бестиарий и до полного опустошения перелистывать
пергаментные страницы. Я по-прежнему ничего не понимала в текстах, отдельные
буквы не складывались в слова, но миниатюры все искупали. Я даже не знаю,
сколько ночей провела за бестиарием, скорее всего — не так много, но какое это
имело значение?…
«De bestiis et aliis rebus», надежно спрятанный в коконе
восковой бумаги, преследовал меня и днем. Яркие испанские краски неожиданно
поблекли перед тускло-золотым великолепием бестиа-рия, а я вдруг перестала
бояться Рико. Ну не то, чтобы совсем перестала… Его приближение по-прежнему
вызывало дрожь в коленях и неприятные ощущения в желудке, вот только теперь я
смотрела на него другими глазами. Пусть закрытыми, но все равно — другими. В
моем (уже моем, Господи!) «De bestiis et aliis rebus» Рико и все собратья Рико
именовались просто — «canis». Я определила это по миниатюре, идущей под номером
19. Собаки из бестиария мало походили на свирепого Рико, но что-то общее в них
прослеживалось. Круглые и тяжелые глаза, желто-медовые, пристальные. Не знаю
почему, но я вбила себе в голову, что, если бы мне удалось прочесть текст под
миниатюрой или хотя бы иметь представление о том, что говорится в главе, —
я бы поняла Рико.
И сумела бы его укротить, ведь бестиарий был мудрее меня,
хотя бы в силу возраста.
Но я так и не укротила Рико. И книгу не укротила тоже. Напротив,
это она вдруг приобрела таинственную власть надо мной. Черт, черт, может, это и
есть главная тайна дома и предчувствие не обмануло меня?… Чертов «De bestiis et
aliis rebus» выжирал изнутри, а спросить о его происхождении у Ангела я
боялась. А что, если Пабло-Иманол не знает о его существовании? А узнав,
вознамерится продать его, и я останусь без главного своего утешителя. А что,
если это — семейная реликвия Нуньесов и я сунула свой нос в чужие дела? Но и на
семейную реликвию это не тянуло: слишком уж небрежно хранился бестиарий. Так же
небрежно, как и последняя плошка на кухне. А что, если Ленчик прав и все самые
страшные тайны и правда лежат на поверхности?…
Самым странным, непостижимым для меня образом бестиарий
примирил меня с Динкой, отвлек от затянувшейся усталой ненависти к ней,
усталого безразличия. Он действовал как опытный искуситель, мой бестиарий, я
ждала ночного свидания с ним, как ждут встречи с возлюбленным.
Вот чертова извращенка, я втрескалась в него по уши!..
Глаза на это открыла мне Динка, когда мы столкнулись с ней у
ванной комнаты, больше похожей на заброшенную гримерку, таких заброшенных
гримерок во времена «Таис» мы перевидали сотни. Но эта, испанская, была лучшей:
огромная, вся в замысловатых трещинах, ванна, медные, давно не чищенные тазы и
кувшины, причудливые драпировки на стенах, старинное зеркало, — такое же
растрескавшееся, как и ванна…
— Что это с тобой происходит, Рысенок? — спросила
у меня Динка.
— А что?
— Ты изменилась…
— Правда? А я ничего такого за собой не замечала…
— Да нет же, ты в зеркало загляни! Глаза блестят,
румянец… Ты влюбилась, что ли? — Черт, в ее голосе вдруг проскользнула
плохо скрытая ревность!
Или это мне только показалось?…
— Интересно, в кого это я могу влюбиться? Здесь же
никого нет, кроме меня, тебя и твоего парня…
— Вот именно… Положила глаз на Ангела?
— Да нет… Он совсем не в моем вкусе… Мне не нравятся
испанцы…
Я не солгала Динке: испанцы не нравились мне, ни оптом, ни в
розницу. А вот прохладный готический Franciscum Laborde — совсем другое дело.
— Ну и дура! — снисходительно огрызнулась она, на
секунду возвращая меня в полудетские и полузабытые времена предчувствия «Таис».
— Сама дура, — ответила я в стиле прежней
Ренатки. — У тебя одни члены на уме…
— У меня хотя бы члены… А у тебя что? Что? Canis,
vipera, halcyon… Оставшись одна в ванной, я приподнялась на цыпочки перед
зеркалом и заглянула в него. Полностью собрать лицо не удалось, мешали трещины,
но и то, что открылось мне — впечатляло: щеки и правда горели огнем, а глаза
были влажными, глубокими и шальными. Неужели это мои глаза, Господи?… Неужели
все это сделал тайный и такой желанный «De bestiis et aliis rebus»?
С того памятного разговора у ванной комнаты Динка начала
следить за мной. Вполглаза, не особо напрягаясь, но следить. Она хотела ухватить
меня, застукать на порочной страстишке к какому-нибудь почтальону, работнику
социального страхования или продавцу из соседней бакалейной лавки. Но я не
давала никаких поводов, я вообще не выходила за ограду дома, я не знала языка,
так что простейший расчет в лавке был бы для меня делом проблематичным.
