— Но ведь ты сама говорила… Что мы вернемся… Что мы
еще…
Динка никогда не дает мне закончить фразу. Вот теперь она
действительно смеется. И я боюсь этого смеха, я никак не могу к нему
привыкнуть.
— Я?! Я говорила такое?! Я?!… Да лучше подохнуть здесь,
на грязных простынях в грязной Испании, чем вернуться… Мы никогда не вернемся,
никогда!…
— Вернемся…
— Кем? — спрашивает Динка, и у меня нет ответа на
этот вопрос. — Кем мы вернемся, кем?… Черт, да мы даже уехать отсюда не
можем…
Не можем, тут Динка права. Еще в вонючем клоповнике «Del
Mar» у нас украли паспорта и кредитки; денег на них было немного, но, во всяком
случае, тогда мы были избавлены от жалких подачек Пабло-Иманола. Тогда он
только-только нарисовался на нашем с Динкой горизонте, парень под тридцать, в
джинсах и черной майке, с такой же черной татуировкой на левой стороне шеи.
Татуировка сливалась со щетиной, Пабло-Иманол сливался с общей массой,
оттягивающейся в «Pipa Club» под джаз и бильярд. Во всяком случае — для меня.
Динка — та сразу на него запала. На то, как он катает шары и как его лиственная
татуировка отдается этому — вся, без остатка. «Пипа» была единственным местом,
где мы с Динкой изредка появлялись, — когда становилось совсем уж
невмоготу от бесконечного телевизора в номере. Ее показал нам Ленчик: на второй
или третий вечер после нашего приезда в Барселону. Тогда все было не так уж
плохо, если не считать Динкиной рассеянной, впавшей в анабиоз ярости — по
поводу неудавшейся попытки суицида. Ленчик поселил нас в «Gran Derby», на
тихой, далекой от потрясений Лорето, и номер был просто роскошным: с
кондиционером, баром, сейфом, где Динка хранила свои прокладки, и спутниковым
телевидением.. Вечером того же дня, когда уехал Ленчик, Динка подцепила себе
своего первого испанца, красавчика Эйсебио. Тут же, в «Пипе». Я сама видела,
как она положила руку ему на зиппер через две минуты после знакомства, отчаянно
пьяная Динка. Зиппер отреагировал так живо, что я сразу же решила: до гостиницы
они не доберутся ни при каком раскладе, трахнутся где-нибудь поблизости, в
первом же попавшемся укромном месте. Они и вправду сразу исчезли. Исчезать
следом за ними у меня не было никакого желания, вот разве что бильярд… Я совсем
не умею играть в бильярд, так до сих пор и не научилась, но мне нравится, как
шары стукаются друг о друга. Один из немногих звуков, который мне нравится.
Один из немногих звуков, который все еще проникает в мое сознание, оглушенное
сперва шквальной славой, а потом — такой же шквальной пустотой. Мне нравится
звук сталкивающихся шаров, ночной звук, мне нравятся ночные звуки. В ту ночь,
оставшись без Динки, уйдя из «Пипы», я долго бродила по ночной Барселоне; в
другое время я бы сразу же влюбилась в этот город. В любое другое, только не
сейчас… У меня больше не осталось сил — ни влюбляться, ни любить…
Я вернулась в номер под утро, уже зная, что застану в нем.
Динку и испанца И финальные аккорды их страсти.
Так оно и получилось. Динка выползла из спальни через
полчаса после моего прихода: измочаленная, голая, потная, с не выветрившимся
запахом случайной страсти, на шее у нее красовались засосы, — ночной
красавчик постарался на славу.
— Все в порядке? — спросила я.
— Более чем, — ответила она. — Чико просто
великолепен. Не хочешь попробовать?…
— Нет.
— Ну и дура. У тебя есть сигареты? У нас кончились…
— Нет, но… Хочешь, я схожу?
Она уселась против меня, бесстыдно раздвинув колени.
Господи, как же я знала ее тело! Как же я изучила его за те два года, в течение
которых мы не расставались ни на день. Я знала родинку на животе слева, —
в форме оливки; крошечный парам на бедре, проколотый пупок с маленькой
сережкой: сережку она выцыганила у Виксан. За неделю до выхода нашего
последнего, провального альбома, «Любовники в зимнем саду». Это была та самая
серьга, которая все два года одиноко болталась в Виксановой левой брови…
— Ну что ты на меня уставилась?
— Я схожу за сигаретами, если хочешь…
— Не хочу. Ты мне надоела. Это вечное твое «чего
изволите»… Даже если бы тебя насиловал взвод солдат — даже тогда ты бы блеяла
«чего изволите»… Скажешь, нет? Ты ведь всегда и со всем соглашаешься…
— Я схожу за сигаретами…
— Не надо…
— Лучше сходить за сигаретами, чем смотреть на подобное
бесстыдство, — не знаю, почему я ляпнула именно это, но получилось
довольно бессильно. Бессильно и беззубо. И жалко.
Динка расхохоталась злым, отрывистым смехом.
— Из какого монастыря выдвинулась, послушница? И тебе
ли говорить о бесстыдстве после двух лет, которые мы провели в одной постели,
а?
— Господи, какая чушь…
Она приготовилась ударить меня наотмашь какой-нибудь из
своих убийственных, уничижительных фраз, она знала много таких фраз. Но именно
в этот момент из спальни выполз испанец. Голый, как и Динка. Он был неплох,
совсем неплох, красавчик Эйсебио. Смуглый, хорошо сложенный, с аккуратными
кольцами волос в паху, дорожкой поднимающихся вверх. Я даже поймала себя на
том, что мне хочется прогуляться по этой дорожке, ч-черт… Эйсебио улыбнулся
мне, ему и в голову не пришло прикрыться — хотя бы рукой. Звериная, первобытная
красота и стыд несовместимы, и ничего с этим поделать невозможно.
* * *
…Я вернулась только вечером, так и не принеся сигарет. Весь
день я прошаталась по Рамбле, я и здесь оказалась банальной: куда же еще
податься залетной русской птице, как не на Рамблу, кишащую туристами? На Рамбле
меня встретили другие птицы, Рамбла кишела птичьими лотками и открытыми
кафешками, и крошечными цветочными рынками. Ей и дела не было до меня. И до
моих измотанных жарой мыслей об Эйсебио. Вернее, о пахе Эйсебио. Впервые я
видела мужской пах живьем, и это благополучно доковыляв до преклонных
восемнадцати! Раньше я об этом и не думала, все два года я старательно
выполняла условия нашего с Ленчиком контракта: никаких мужчин, мальчиков,
парней. Никто не должен видеть нас в двусмысленном мужском обществе, исключение
составляют лишь люди, занятые в проекте: от административной своры до
голубенькой подтанцовки. Любой намек на адюльтер с какими-нибудь левыми яйцами
может разрушить лесбийский имидж «Таис», а ничто так не карается потерей
популярности, как отход от имиджа. И я была пай-девочкой, я ни разу не отошла
от придуманного Ленчиком образа, и парней я себе не позволяла… Мне и в голову
не приходило позволить. Хотя стоило мне пошевельнуть мизинцем… на секунду
сомкнуть ресницы… накрутить на палец прядь волос… и мне в ноги тотчас же
кинулась бы целая свора обезумевших фанатов. И не пятнадцатилетних прыщавых
тинейджеров, хотя и такого добра было навалом, а взрослых, хорошо упакованных
мужиков. С портмоне, которые легко могли бы вместить в себя бюджеты краев,
областей и дотационных республик… А впрочем, плевать… Плевать. Я и сейчас могу
подцепить себе кого-нибудь, прямо сейчас, не сходя с места, посреди Рамблы… У
театра «Полиорама»… А лучше — у церкви Вифлеемской богоматери. Да, у церкви
будет лучше всего… А еще лучше — заняться любовью где-нибудь на алтаре, мы ведь
всегда были скандальным дуэтом… Всегда. Вот интересно, Господь наш всемогущий
вуайерист или нет?… А подцепить себе темпераментного мачо, который походя лишит
меня девственности, не мешало бы. И привести в гостиницу, и, на глазах у Динки,
стянуть с него штаны.
