ДИНА: Да ладно тебе, малыш… Во всяком случае, завтракаем мы
точно вместе… (смеется).
РЕНАТА: И иногда сталкиваемся в ванной… (смеется).
ДИНА: И не только в ванной… А еще и… (смеется).
«ИМЕНА»: Ваши интервью часто называют скандальными. Вы
всегда так шокирующе откровенны?
ДИНА: Мы просто откровенны.
РЕНАТА: А в том, что называется творчеством, —
особенно. Если оно хоть кому-то поможет по-настоящему — мы будем только
рады…"
* * *
…Ничего не осталось.
«Таис» умер. Он умер вслед за Виксаном и Алексом. Леша Лепко
все еще жив, но такая жизнь — хуже смерти. Его больше не выпускают из психушки,
а в психушке нет даже раздолбанного «Красного октября». И нас тоже больше нет.
Остались только воспоминания. И дневники. Мои дневники, которые Динка рвет с
завидной регулярностью. А я с такой же регулярностью начинаю писать новые. Был
еще целый рюкзак вырезок с нашими старыми интервью, небольшая часть того, что я
насобирала за два года. Вчера Динка сожгла вырезки вместе с рюкзаком — в саду,
на вытоптанной площадке между оливковыми деревьями. Костер был недолгим — как и
наша чертова окаянная слава. Вырезки сгорели сразу же, а вот рюкзак остался в
живых, сильно пострадал, облупился, но остался в живых. Так же, как и мы.
Пока.
Еще в Питере, перед самым отъездом, Динка сожгла все
фанатские письма, три или четыре мешка, никак не меньше. Теперь нам больше
никто не пишет. Никто. И интернетовский сайт почти умер. Подох. Приказал долго
жить. Предсмертные конвульсии — не в счет. Сайт, полный самых отчаянных
признаний, самых отчаянных вожделений, самых отчаянных исповедей, самых
отчаянных призывов, самых отчаянных проклятий. Кем мы только не были за
последние два года! «Ренаточкой-котиком», «Диночкой-солнышком», «вонючими
лесбиянками», «любимыми, чмок-чмок-чмок», «дурами-извращенками», «я умру за
вас, умру», "малолетними б… ", «ди-ив-чонки, я не могу без вас жить»,
«эй, шлюшонки, дешево продается вибратор», «пиплы, дайте телефон Дины и Ренаты,
оч нужно», «народ, вопрос века: спят они друг с другом или с продюсером?»,
«смерть гнилым лесби», «я вас люблю-ю-ю-ю», «моя подруга погибла из-за вас»,
«хочу-хочу-хочу Динку с Ренаткой», «они лесбиянки или нет?», «кто вам больше
нравится, Дина или Рената?», «где новый альбом, суки?!»…
Официального фан-клуба тоже больше не существует. Он прожил
чуть меньше загибающегося официального сайта. Теперь его нет. Неофициальных —
тоже, а сколько же их было, сколько! Чуть ли не в каждом городе, где на наше
шоу невозможно было достать билет. Нет, наверняка они где-то остались — те, кто
нас любил… Кому-то «Таис» снес крышу напрочь, из таких сумасшедших можно смело
было рекрутировать полки и дивизии. И целые военные округа.
Теперь наши части разгромлены. Даже надписей в подъездах не
осталось. Их сменили другие надписи и другие кумиры…
Плевать. Суки. Предатели. Плевать. Вы еще вспомните. Вы еще
пожалеете. Вы еще будете орать, вытягивая жилы на шее и рыдая от счастья:
«Ди-на! Ре-на-та!..» Вы еще будете стоять в очереди за автографами… Вы еще
будете подставлять для них свои тупые низкие лбы.„ Вы еще будете хватать нас за
край юбок и хлопаться в обморок. Вы еще будете бить друг другу морды из-за
Динкиного платка, брошенного вам на концерте. Вы еще вцепитесь друг другу в
волосы из-за моего браслета, брошенного вам в клубе. Вы еще сиганете из окна,
потому что мы не ответили на ваше, мать его, письмо. Вы еще попилите в ванных
свои дурацкие вены… Вы еще обклеите стены ваших квартир нашими плакатами. Со
знаменитым темно-вишневым поцелуем дуэта «Таис»…
Костер давно прогорел, вот только Динка никак не могла
отойти от него. Она сидела прямо на земле, подобрав под себя ноги, и молча
пялилась на золу. И прямо из горла тянула «Риоху», хреновое вино, нужно
сказать. «Торрес» было получше, но придурок Пабло-Иманол говорит, что мы и так
ему дорого обходимся. На вполне сносном русском.
Тварь.
Тварь живородящая, как сказал бы Ленчик. Но Ленчика тоже
нет, если не считать его одиноких звонков раз в две недели. Эти звонки не
утешают нас, скорее наоборот. Ленчик увещевает «своих девочек» из далекого и
почти забытого Питера, из далекого и почти забытого прошлого: «Не переживайте,
девчонки, это самый обыкновенный творческий кризис, никто от этого не
застрахован, никто… Потерпите, девчонки, кажется, я нашел композитора… он
ничуть не хуже, чем Леша… кажется, я нашел поэта… он, конечно, не Виксан, но
вполне приличный… ну что вы скулите, девчонки, наслаждайтесь Испанией, не
будьте идиотками… а папочка приедет и сразу же вас заберет… набирайтесь сил,
девчонки, концепция нового альбома скоро будет… почти… уже готова».
Голос Ленчика похож на автоответчик, да и сам Ленчик похож
на автоответчик: он всегда говорит одно и то же. И мы всегда делаем одно и то
же: вешаем трубку. Он снова звонит — с регулярностью раз в две недели. И мы с
такой же регулярностью вешаем трубку. Он звонит — мы вешаем. Он звонит — мы
вешаем.
Но…
Вот хрень, мы всегда ждем этого его звонка через
воскресенье. В ночь со второй субботы на второе воскресенье мы не спим. Спать
невозможно, а вдруг Ленчик скажет что-то совсем другое. А мы будем не готовы к
этому другому… К воскресному звонку мы с Динкой готовимся по-разному: Динка
отправляется трахаться с придурком Пабло-Иманолом, а я отправляюсь в библиотеку
придурка Пабло-Иманола, трахаться с его книгами.
У Пабло-Иманола много книг, что странно: Пабло-Иманол не
похож на читающего человека. У Пабло-Иманола много книг и много собак: собаки
идут ему больше.
Собаки живут в небольшой пристройке к большому дому
Пабло-Иманола. Там есть несколько вольеров и тошнотворно пахнет сырым мясом. Я
была там один раз, всего лишь один, и больше никогда туда не заходила. Динка —
другое дело. Динка может торчать там часами, глядя в испанские глаза собак. И
накачиваясь «Риохой».
Я стараюсь не пить, хоть кто-то из нас двоих должен
сохранять ясную голову. И могу часами торчать в библиотеке Пабло-Иманола. Я
нашла там множество книг на русском, но ничего удивительного в этом нет: жена
Пабло-Иманола была русской, я сама видела ее портрет. Вернее, два портрета:
один в рамке, другой в раме. Один — всего лишь любительская фотография, другой
написан маслом. Оба портрета сделаны придурком. Совсем неплохие, приходится
признать. Особенно написанный маслом: в нем есть настроение, немного грустное
настроение, совсем как плотные, забитые цикадами вечера в этом чертовом
испанском доме. Даже странно, что портрет написал придурок, но он сам сказал
мне об этом.
Теперь я думаю, что он соврал.
Я ни разу не видела его с кистями и красками. Я ни разу не
видела его с чем-нибудь. Он ничего не делает. Он может долго сидеть, уставившись
в одну точку. Он может долго лежать, уставившись в одну точку. Ему все равно,
где лежать; ему все равно, где сидеть: в саду, на кухне, забросив ноги на стол
(с вечно киснущей на нем жратвой), перед экраном своего ноутбука (он обожает
тупые компьютерные игры); перед голой Динкой, перед одетой мной… Иногда
(никакой упорядоченной системы в этом нет) Пабло-Иманол, небритый Ангел, играет
на саксофоне. Нельзя сказать, что это совсем уж плохо, пассажи бывают удачными,
и даже очень удачными, но выражение лицо Ангела не меняется: оно так и остается
безучастным. Свои экзерсисы Пабло-Иманол называет на английский манер —
«куул-джаз», прохладный джаз, в котором поеживаются прохладные тени, —
Майлза Дэвиса, Джона Льюиса, Джерри Маллигэна… Пабло-Иманол любит поминать
джазменов: полузабытых и полувеликих. Я услышала их имена от Динки, Динка — от
самого Пабло. Динка утверждает, что Ангел играет не хуже самого Ли Конитца,
которого ни она, ни я никогда не слышали, да и Пабло-Иманол слышал вряд ли.
Прелесть гениальных джазменов в том и состоит, что их мало кто слышал…
Возможно, этот самый Ли Конитц и был шикарным саксофонистом, но наверняка уже
умер. А сакс у Пабло-Иманола и вправду неплохой… Жару он не разгоняет, но
позволяет ее пережить. Что мы и делаем: переживаем сиесту за сиестой. И только
джаз вносит в это некоторое разнообразие.
