Но что-то удерживало Никиту. Что-то удерживало его возле
проклятой приоткрытой двери, возле этого звука текущей воды, похожего на шум
отдаленного крошечного водопадика. Никаких других звуков не было — минуту, две,
три: ни русалочьего плеска, ни раскрепощенного вздоха, ни даже легкого
мурлыканья какой-нибудь популярной песенки… Вода и больше ничего. Одинокая
струйка в одиноком водопадике, странно резонирующая.
Неизвестно, сколько он простоял, прежде чем шагнул к двери.
Но он шагнул и осторожно, по-воровски, заглянул в отделанное
мрамором нутро ванной. И сразу же увидел Мариночку. Вернее, откинутую назад
голову Мариночки, укутанную волосами.
Что-то было не так.
Никита понял это сразу же. Раньше, чем успел сообразить, что
именно — не так.
На волосах лежал странный розоватый отсвет.
И вода… Вода, готовая вылиться через край джакузи, —
вода тоже была розовой. Нежно-розовой, непоправимо-нежно.
Таким же нежным был профиль Мариночки.
Нежным и мертвым.
Именно это и было «не так» — мертвый профиль. Жена его
патрона была мертва. Молодая женушка, свет очей, единственная радость, лучшее
дополнение к платиновому колье и фольксвагену «Bora». Колье и сейчас обнимало
Мариночкину шею. А сама Мариночка была мертва. Мертва, мертва… Надо же, дерьмо
какое!… Слегка покачивающиеся на розовой воде волосы свидетельствовали о необратимости
случившегося. Несколько секунд Никита как зачарованный смотрел на нити волос; а
потом, почему-то сняв кроссовки (уж не для того ли, чтобы ненароком не
разбудить мертвую Мариночку?!), двинулся вперед — из галерки в первые ряды
партера… Ногам сразу же стало мокро: по мере приближения к Мариночке носки
пропитывались водой, а темный, в зеленоватых прожилках пол старательно скрывал
все новые и новые лужи.
Никита приблизился к телу почти вплотную, обойдя лужу
побольше, разлившуюся прямо у джакузи. Предусмотрительность, такая же
дерьмовая, как и ситуация. Но теперь… Теперь он мог разглядеть все подробности
смерти. Абсолютно все, включая бокал на краю ванной. Одинокий бокал с остатками
какого-то спиртного, медовый отсвет на стенках, прямо у Мариночкиного изголовья.
Надо же, дерьмо какое!… И почему он так сосредоточился на бокале? И почему
сунул палец в розовую, еще теплую воду? Тело парило в ней, почти совершенное
тело, похожее… Похожее на тело Инги. От этой мысли Никите стало не по себе.
Или — совсем от другой?…
Отправиться в мир иной в день своего двадцатичетырехлетия —
чем не отличная идея? После шумной всеволожской иллюминации, после оравы
гостей, после торопливых проводов мужа, после «Navio negreiro», дважды
исполненной на бис. И перед лениво-фантастическими перспективами, которые
сулила долгая и счастливая жизнь с пивным бароном…
Лицо — вот на чем задержался взгляд Никиты.
Ничего нового он не искал в этом лице: не искал и все же
нашел. И не только темно-вишневую крошечную дырку во лбу, слегка смещенную к правому
виску и жмущуюся к правой брови, не только ее.
Лицо.
Лицо тоже было новым. Другим. Иным.
Мариночкиным, достаточно хорошо изученным — и все же иным.
Таким его Никита еще не видел. «А ты изменилась», — пугаясь
собственного цинизма, подумал он. Она и вправду изменилась,
Марина-Лотойя-Мануэла . Впрочем, последние два имени можно было отсечь за
ненадобностью. Вместе с разбитным ресторанчиком «Amazonian Blue» и великолепной
пятеркой Хуанов-Гарсиа. Осталась одна Марина.
Мариночка.
Без всякого колкого подтекста: «Мариночка», как сказала бы
дочке неведомая Мариночкина мама: «Вставай, школу проспишь, Мариночка!», «Одень
шапку, Мариночка», «Ты опять висишь на телефоне, Мариночка»… Никита был не в
состоянии отвести глаза от лица девушки: она могла быть кем угодно, только не
стервой. Распущенной циничной стервой, которой всегда хотела казаться. Теперь
Мариночкино лицо было абсолютно детским, беззащитным, трогательным — такие лица
принадлежат подросткам и в такие лица влюбляются подростки, безутешно и
безоглядно.
А смерть тебе идет, девочка.
А вот крошечная дырка во лбу — нет.
Похоже на контрольный выстрел в голову. Черт возьми, как
похоже! Надо же, дерьмо какое!. Конечно, друган Левитас разбирается в этом
лучше, но не нужно быть семи пядей в криминальном лбу, чтобы понять:
контрольный выстрел… Хреновый финал, вот только как Эка прощелкала все это?..
Телохранительница, мать ее… Лучшая в своем выпуске..
Мысль о нерадивой Эке сразу же потянула за собой другую — о
Корабельникоffе. Влюбленном Корабельникоffе. Что будет с ним, когда он узнает о
вишневой дырке во лбу жены?… И кто сообщит ему об этом? Сообщить можно и
сейчас, у Никиты был номер мобильного, оставшийся с прежних полудружеских
времен, но… Представить себе, что через каких-нибудь вшивых три минуты он
расскажет боссу о теле в ванной на Пятнадцатой линии… Теле его жены, с которой
— живой, здоровой и неприлично цветущей — он всего лишь несколько часов назад
нежно попрощался во Всеволожске… Представить это Никита был не в состоянии. Да
и что бы он сказал? «Шеф, я заехал к вам домой… просто так… протереть пыль на
микроволновке, проведать водку в холодильнике… а тут…»
Надо же, дерьмо какое!
— И в эпицентре этого дерьма — он сам, Никита Чиняков.
Ну, Нонна Багратионовна, сбылась мечта идиотки!
Он произнес это вслух, будничным голосом. Голос запрыгал по
ванной комнате, отразился в стенах, зеркалах и лужах на полу — и вернулся к
Никите. И запоздало ужаснул его: ну ты даешь, Никита, совсем соображать
перестал…
Ладно, соображать он будет после. Когда перед глазами
болтается труп — какая уж тут соображалка! А сейчас нужно уйти. Нужно уйти и
все обдумать. Пусть о смерти Мариночки Корабельникoffy сообщит кто-то другой.
Или другие. Коллеги Митеньки, оперы из убойного, занюханные следователи, им по
должности положено бить родственников дубиной подобных сообщений, они на этом
собаку съели, им все равно — кому втюхивать вести о насильственной кончине:
слесарю дяде Васе или бизнес-столпу Корабельникоffу. Они это сделают с
одинаково равнодушным выражением лица. Профессионально-равнодушным. Вот пусть и
делают, но только не он, Никита. Тогда о дружбе с Корабельникоffым — пусть и
забуксовавшей, но все еще возможной — можно будет забыть навсегда. Он, Никита,
так и останется для Корабельникоffа человеком, который принес испепеляющую,
невозможную весть о гибели жены. Он, Никита, всегда будет ассоциироваться у
Корабельникоffа с этой гибелью.
Только и всего.
А с Мариночкой — с Мариночкой всесильный Ока собирался жить
вечно, уж таков он был в своей поздней любви. Значит, и ненависть к Никите
будет вечной. А если приплюсовать сюда и вечную ненависть Инги… Нет, две
ненависти ему потянуть…
Но об этом — позже. Позже, позже. Не сейчас. Сейчас нужно
выбираться из этого дома, изученного до последнего гвоздя и так неожиданно
ставшего западней.
