— Как думаете, транспортировке он подлежит? —
спросил Никита, кивая на сервиз.
— Не знаю, — честно призналась Маша. — Я бы
не рискнула.
А Никита вдруг подумал, что судьба иногда выбрасывает
странные коленца — касается ли это людей или вещей — один черт. Вот и нежный,
как рисовая бумага, саксонский фарфор, готовый треснуть от одного неловкого
прикосновения, — вот и он благополучно пережил здоровую, полную жизни
Мариночку, вот и он. И неизвестно, кого еще переживет…
— Может завернуть его в бумагу? Вы как думаете, Никита?
— Хорошая мысль…
Соблюдая все меры предосторожности, они перенесли сервиз на
кухню, где Маша принялась довольно ловко упаковывать чашки, блюдца, чайник и
два молочника. Тут же нашлась и пустая коробка из-под корабельникоffского пива.
— Надо бы еще и ткань какую-нибудь… Вообще было бы
идеально…
— Валяйте в ткань.
Маша беспомощно осмотрела кухню: кроме небольшого вафельного
полотенца над мойкой не было ничего, что могло бы утешить привередливый сервиз.
— Не во что завернуть… надо же… Я пойду, поищу
что-нибудь…
— Посмотрите в подсобках, — напутствовал девушку Никита. —
Наверняка что-нибудь найдется… Ненужное. Пара полотенец или что-то еще…
— Да-да, не волнуйтесь… — девушку как ветром выдуло из
кухни.
Ненужное… Все в этом доме было теперь ненужным,
бессмысленным, даже вещи. И вещам было совершенно наплевать, чьи руки их
касаются. Особняк всегда был нейтрален, в отличие от пропитанной Мариночкиными
запахами квартиры на Пятнадцатой, она не успела приручить его. И слава богу,
иначе память о Мариночке пришлось бы выковыривать отсюда довольно
продолжительное время: заклеивать новыми обоями, застилать новыми полами,
забивать новой сантехникой и завешивать новыми драпировками в стиле
разнузданного, лишенного всякой совести и приличий модерна — именно его
Мариночка и исповедовала по большому счету…
Сухой щелчок вывел Никиту из необязательных раздумий:
кассета закончилась.
А Маша, не появилась ни через пять минут, ни — через десять.
Спустя пятнадцать Никита начал волноваться, а еще через три отправился на
поиски.
* * *
…Он нашел девушку там, где вовсе не ожидал найти: ни в нескольких
подсобках, набитых техническим тряпьем, ни в одной из трех разбросанных по дому
ванных, нет. Он нашел Машу в правом крыле третьего этажа — того самого,
который, не в меру озаботившись судьбой проклятого сервиза, позабыл закрыть.
В комнате покойной Мариночки.
Робкое существо, сама деликатность, сама невинность, она
сидела на полу перед двумя хищно распахнутыми чемоданами с вещами покойной
хозяйки и…
Принюхивалась.
Принюхивалась, Никита мог бы в этом поклясться, хотя слово
было не совсем точным. Маша почти медитировала, держа в руках почти невесомые
женские тряпки: она подносила их к лицу и снова отстраняла, и снова подносила.
Ноздри девушки вибрировали, на щеках гулял румянец, как у мародера,
застолбившего золотую жилу на месте крушения пассажирского поезда. Да она и
выглядела мародеркой, которая дорвалась до чужой, никогда не принадлежавшей ей
жизни, надо же, дерьмо какое!.. Никита вдруг почувствовал глухую досаду, как
будто увидел что-то непристойное. А разве сам он был более пристоен, укладывая
под пассажирское сиденье бестиарий? Хороша пара, гусь да гагара, прости
Господи, глаза бы не смотрели…
— Эй! — он сказал это чуть громче, чем следовало,
больше досадуя на себя, чем на юную стервятницу. — Маша?..
Девушка вздрогнула и, как в замедленной съемке, повернула
голову в сторону Никиты. Голова ее вдруг неестественно дернулась, а на глазах
проступили крупные детские слезы. Никита даже стушевался, он ожидал любой
другой реакции. Любой другой, только не этой.
— Вы что здесь делаете? — все же спросил он.
— Это не то, что вы думаете… Не то… — прошептала Маша.
— Да ничего я не думаю.
— Не то… Не то… Я не хотела… — вот они и пролились,
первые тихие слезы, слегка увядшие слезы, так похожие на все мертвые цветы
Мариночкиной комнаты сразу.
Они были такими искренними, такими неподдельными, что Никита
сразу усовестился. Да что там, он и сам готов был заплакать вместе с Машей.
Черт его дернул подняться, дурака…
— Будет вам…
— Нет… Вы, наверное, думаете, что я… Но это не то…
Совсем не то…
— Успокойтесь…
— Я просто… Не могла удержаться… Не могла.
— Успокойтесь.
— Не могла, не могла, не могла…
Слушать этот отчаянный лепет было так невыносимо, что Никита
осторожно присел на корточки перед девушкой и совершенно неосознанно, тыльной
стороной ладони, снял пару слезинок с ее лица.
— Все в порядке… Все в порядке, девочка…
— Да нет… Правда… Никогда себе такого не позволяю… Вы
не подумайте…
— Я вам верю, — пролепетал Никита, чувствуя себя
последней сволочью.
— Мне жаль, что она умерла…
Очевидно, это относилось к покойной, чьи вещи теперь так и
липли к Машиным рукам: развратные узкобедрые платьишка, непристойные юбчонки,
провокационные топики.
— Всем жаль, — соврал Никита. — Но что же тут
поделаешь…
— Вы не понимаете… Мне по-настоящему жаль… Если бы я
знала, что это произойдет…
— То что бы было?
— Вы были хорошо с ней знакомы?
— Я?
Никита на секунду задумался. Достаточно… Достаточно, чтобы
чертова соблазнительница Мариночка вызывала в нем стойкий рвотный рефлекс,
перемежающийся с подлючей непрошеной эрекцией, и такая фигня случилась с ним
как-то во время внепланового кофепития на Пятнадцатой.
— Ну… Более-менее… А что?
— А вы знаете, кто она?
— Жена босса… Кто же еще?
— Нет… Вы знаете, кем она была на самом деле?
Голос Маши неожиданно поднялся почти до ультразвука, а потом
рухнул вниз с такой оглушительной силой, что у Никиты сразу же заломило в
затылке.
— И кем же она была на самом деле? Любая правда о
Мариночке не будет выглядеть чудовищно, кем бы она ни была.
— А вы даже не подозревали?
— О чем я должен был подозревать?
— Но ведь… Ведь она одна из «Таис»…
От неожиданности Никита присвистнул: у похотливой Мариночки,
оказывается, было не только бурное прошлое (в чем он ни секунды не сомневался),
но и в прошлом этом имелся даже статус поп-звезды (что на секунду привело его в
замешательство). Если, конечно, принять на веру слова этой экзальтированной
девицы.
