— Сказать?
— Скажи… Плизз… Ну, Рысеночек…
— Не сейчас…
— А когда?
— Не сейчас… Когда-нибудь…
— Ты все-таки сволочь, Рысенок, — говорит Динка,
без всякой злости. Совсем напротив, ее голос ласкает меня, нежно касается лба,
нежно касается щек, и губы у меня начинают стремительно пересыхать… Как
странно, в воде у меня вдруг пересыхают губы…
— Я? Сволочь? — Мне с трудом удается отлепить
сухой язык от сухого неба.
— Конечно. Любимица Ленчика… Терпеть тебя не могу…
— А я вообще… Тебя ненавижу.
Мы смеемся в унисон, а потом, перебивая друг друга, начинаем
вспоминать забавные истории из жизни «Таис», кто бы мог подумать, что за два
года их накопилось такое количество… Не продохнуть. В большинстве своем это
гастрольные хохмы, в которых фигурируют придурки-фаны, придурки —
члены-команды, придурки-журналюги и прочие участники тараканьих бегов на приз
«Таис». Когда запас хохм иссяает и вода в ванной остывает, мы, все так же
смеясь, выскакиваем из нее и, даже не вытершись, наперегонки бежим по лестнице.
Наверх.
Оставляя за собой цепочку мокрых следов.
У самой дверь в комнату, куда уже ворвалась Динка, я
останавливаюсь. И оглядываюсь назад. Кто-то из нас (я? Динка?) попал мокрой
босой ногой в кровь Ангела и размазал и без того стертое пятно.
И плевать. Плевать. Ангела больше нет. Есть дом Ангела, есть
пес Ангела, улегшийся у перил, есть мы с Динкой, а Ангела больше нет. И никогда
не было. Проще думать, что его не было никогда. Никогда Эта вязкая мысль
успокаивает меня, и я влетаю в комнату и тут же получаю подушкой по башке — от
Динки" она все еще не может уняться. Спустя секунду подушка летит в голову
уже ей, и мы снова истерически смеемся. Смеемся и не можем остановиться.
Спустя двадцать минут, устав швырять в меня подушкой, Динка
падает на кровать. Я вытягиваюсь рядом с ней. Так мы и засыпаем, голые, ничем
не прикрытые и — примирившиеся.
Чтобы проснуться в день, в котором мы убьем Ленчика.
* * *
…Я не знала, сколько было на часах надежно спрятанного под
землей Ангела, когда в доме появился Ленчик. По солнцу, стоящему почти в
зените, можно было предположить, что сейчас часов двенадцать, никак не меньше.
К этому времени мы с Динкой были одеты и сосредоточены: от предутренней
шизофренической веселости не осталось и следа. Мы ни о чем не договаривались,
глупо договариваться, когда и так все ясно: мы — заодно. Чтобы ни случилось.
Мы — соучастницы.
«Соучастницы» звучит впечатляюще, не менее впечатляюще, чем
«любовницы», которыми мы никогда не были Не менее впечатляюще, чем
«нимфетки-лесби», которыми мы никогда не были… Мы уже не нимфетки, а лесби
после семнадцати, по меланхоличному выражению Виксан, могут интересовать только
друг друга.
Я успела покормить Рико, а Динка — ширнуться своим
разлюбезным героином, отчего глаза ее сразу же опрокинулись, а на лицо змеей
вползла улыбка. Эта улыбка так расстроила меня, что я выскользнула из дома под
предлогом кормежки других собак — только бы не видеть ее. Перед тем как войти в
старую оранжерею, служившую теперь пристанищем для псов, я несколько минут постояла
возле могилы Ангела. Я не хотела делать этого, черт возьми, не хотела, но
свежий прямоугольник земли притягивал меня.
И он же делал ситуацию безнадежной. Абсолютно безнадежной.
Спрятать уши не удастся, сказала я себе. Не удастся, тут и к
гадалке ходить не надо, потому что из любой колоды Таро тебе выпадет всего лишь
одна карта: палач.
Часы Ангела больше не ломились без спросу ко мне в виски, и
это было единственным утешением неутешительного утра. Солнечного, резкого,
наполненного такими же резкими тенями от крон деревьев — и все равно:
неутешительного… От прямоугольника в земле так тянуло смертью, что мне пришлось
даже зажать нос. Если здесь появится, мать ее, полиция («Bienvenido sea,
senoras!»
[40]
) — нам не отвертеться. Уж слишком назойлива
свежая земля у оливковых деревьев, уж слишком явственно бросается в глаза…
Неизвестно, сколько бы еще я простояла под сплетенными ветвями миндальных
деревьев, если бы не жаркое дыхание за спиной. И, еще не повернув головы, я
знала, чье это дыхание.
Рико.
Рико сидел позади меня, вывалив язык. Никакого волнения,
никакого беспокойства. Задним числом я даже пожалела Ангела, преданного всеми,
даже собственной собакой. В сущности, он был неплохим парнем, Ангел. Его сакс
был симпатягой. Меланхоличным, когда нужно. Когда нужно — ненавязчивым. Был бы
расклад другим, мы даже могли бы выступать вместе: «Таис» и Ангел, чувственные
звуки саксофона дополнили бы наши голоса, смягчили скрытую непристойность
текстов и лобовые аранжировки…
И почему только Ленчик решил использовать Ангела не по
назначению?
А-а, кой черт! Он всех и всегда использовал не по
назначению. Нас — в том числе.
— Пойдем, Рико, — бросила я, вдоволь насмотревшись
на могилу.
И пошла в сторону старой оранжереи. И Рико послушно затрусил
за мной. Уже держась за ручку двери, я вдруг поймала себя на странной мысли:
почему, когда Динка снесла Ангелу диафрагму, и потом, когда мы зарывали его в
саду… Почему, когда Рико бился в двери кладовой, — все остальные собаки
молчали? Ведь никто не шептал им в уши сладостное «Quocienscumque peccator…»,
как любимцу Ангела. Или собаки также не принадлежали ему, как и этот дом? Или
они были частью реквизита из совсем другой пьесы?
Впрочем, об этом, как и о многом другом, я никогда не узнаю.
Как не узнаю по имени всех собак.
…В оранжерее царил полумрак, особенно ощутимый после яркого
солнца. Мне даже пришлось постоять у входа, чтобы глаза привыкли к нему. Спустя
минуту начали постепенно проступать контуры окружающих меня предметов, и
дыхание собак, и перспектива самой оранжереи. Это действительно была оранжерея,
хотя снаружи она казалась самой обыкновенной хозяйственной постройкой,
прилепившейся к дому. Дальнее крыло оранжереи, расположенное метрах в двадцати
от меня, было освещено падающими отвесно солнечными лучами, там даже
просматривалась кое-какая растительность, запущенная и полуживая. А здесь, у
двери, рядом с садовым инструментом, стояло несколько мешков с кормом и средней
величины пластиковая бочка, наполненная водой. Не слишком разнообразный рацион,
что и говорить.
Странно только, что здесь всегда подванивало сырым мясом.
Стоило мне только войти в оранжерею, как собаки
заволновались и заскулили. Они не выказывали никаких признаков агрессивности,
но все же я решила подстраховаться: на всякий случай. Оглянувшись на Рико,
громким, слегка дрожащим голосом я произнесла: «Каждый раз, когда грешник
пытается понравиться Творцу…»
Каждый раз, когда грешник пытается понравиться Творцу, он
кормит его собак…
