Замке Джордж. Я снова подумал, что не все происходит так,
как следовую бы, и даже очень не так.
Тем временем на лице Пиории появилось выражение, которое я
никогда не ожидал увидеть на честном, открытом лице паренька. Мрачное
раздражение мешалось на нем со злобной насмешкой. Так ребенок смотрит на
болтливого дядюшку, который в третий или четвертый раз рассказывает одни и те
же истории, притом скучные.
– Как вы не понимаете всего, что случилось, мистер Амни?
Мама больше не будет гладить рубашки для этого противного
старого Ли Хо, а я не стану продавать на углу газеты и дрожать в дождь от
сырости, и мне не придется распинаться перед этими старыми ублюдками, что
работают в Билдер-билдинге. Теперь я могу себе позволить не изображать всякий
раз, что попал в рай, когда какой-нибудь щедрый покупатель оставляет мне пять
центов чаевых.
Меня это несколько поразило, но какого черта – я не оставлял
Пиории пяти центов на чай. Я оставлял ему семь центов, причем ежедневно.
Разумеется, и у меня бывали трудные дни, и я не всегда мог себе это позволить,
однако в моей профессии скудные дни чередуются с прибыльными.
– Давай-ка пойдем в кафе «Блонди» и выпьем по чашке какао, –
предложил я. – Обсудим это дело подробнее.
– Ничего не выйдет. Кафе закрыто.
– «Блонди»? Какого черта?
Однако Пиория не проявлял особого интереса к таким земным
делам, как закрытое кафе на соседней улице.
– Вы еще не слышали самого главного, мистер Амни! Мой дядя
Фред знаком с врачом в Сан-Франциско – он специалист по глазным болезням и
считает, что может что-то сделать с моими глазами. – Пиория повернул ко мне
лицо, губы его дрожали. – Доктор говорит, что дело, может быть, не в глазных
нервах, а если это так, то можно сделать операцию… Я не разбираюсь во всех этих
тонкостях, но понял, что смогу видеть, мистер Амни! – Он слепо протянул ко мне
руку.., разумеется, слепо. Как еще он мог коснуться меня? – Представляете,
смогу видеть!
Он схватил меня, я сжал его руки на несколько мгновений, а
затем выпустил их. На его пальцах была свежая краска от газет, а сегодня я
чувствовал себя так хорошо, что надел свой новый белый шерстяной костюм.
Возможно, слишком теплый для лета, однако с утра весь город, казалось, был
залит кондиционированным воздухом, да и но природе я частенько мерзну.
Но сейчас я не чувствовал холода. Пиория повернулся ко мне,
и его тонкое, с почти идеальными чертами лицо уличного продавца газет казалось
встревоженным. Легкий ветерок, пахнущий олеандром и выхлопными газами, трепал
его волосы, и я понял, что вижу их, потому что на Пиории нет его обычной
твидовой кепки. Без нее он выглядел каким-то голым. Да и как иначе? Каждый
уличный торговец газетами должен носить твидовую кепку, подобно тому как всякий
чистильщик ботинок – бейсбольную шапочку, повернутую козырьком назад.
– В чем дело, мистер Амни? Я думал, вы обрадуетесь. Господи,
мне не надо было приходить сегодня на этот паршивый угол, понимаете, но ведь я
пришел. Даже пораньше, потому что мне казалось, что и вы придете сюда раньше
обычного. Я думал, вы обрадуетесь, что моя мать выиграла в лотерее и у меня
появился шанс на операцию, а вот вы… – Теперь его голос дрожал от обиды. – Вы
ничуть не рады!
– Отчего ж, я рад, – сказал я, и мне на самом деле
захотелось испытать чувство радости, по крайней мере отчасти, однако хуже всего
было то, что мальчик в общем-то был прав. Он был прав, потому что это означало
подмену в положении вещей, понимаете, а мне не хотелось, чтобы оно менялось.
Пиория Смит должен год за годом стоять на этом углу, продавая газеты, в своей
твидовой кепке, сдвинутой на затылок в жаркие дни и закрывающей лоб в дождливые
так, чтобы капли дождя стекали с козырька. Он должен всегда улыбаться, никогда
не говорить «черт побери» или еще что-нибудь вроде этого, но самое главное – он
должен оставаться слепым.
– Вы не рады этому! – повторил он и неожиданно опрокинул
свой столик с газетами. Столик упал на мостовую, газеты разлетелись, его белая трость
скатилась на обочину. Пиория наклонился, чтобы поднять ее. Я видел, как из-под
темных очков текут слезы, скатываясь по бледным худым щекам. Он попытался
нашарить трость, но она упала возле меня, а он искал ее в другом месте. И тут я
почувствовал внезапное желание пнуть его ногой под зад. Однако вместо этого я
наклонился, поднял трость и легонько постучал ею по его бедру.
Мальчик повернулся стремительно, как змея, и выхватил палку.
Уголком глаза я видел газеты с фотографиями Гитлера и недавно скончавшегося
кубинского дирижера, разлетающиеся по всему бульвару Сансет. Автобус, повернув
с улицы Ван-Несс, прошуршал колесами по нескольким из них, оставив за собой
резкий запах выхлопа дизельного двигателя. Я чувствовал возмущение, глядя на
разлетающиеся повсюду газеты. Это вносило неопрятность в окружающий пейзаж.
Более того, нарушало заведенный порядок вещей. Целиком и полностью нарушало. Я
с трудом справился с еще одним чувством, не менее сильным, чем предыдущее:
желанием схватить Пиорию и как следует встряхнуть, заставить все утро собирать
эти газеты, сказать, что не отпущу его домой, пока он не соберет все до
последней.
Тут мне пришло в голову, что меньше десяти минут назад я
восхищался изумительным лос-анжелесским утром – таким идеальным, что оно заслуживало
регистрационного знака. И утро было именно таким, черт побери. Так что же все
испортило? И почему перемена произошла столь быстро?
Я так и не получил ответа на эти вопросы, только услышал
бессмысленный, но громогласный голос откуда-то изнутри, убеждающий меня, что
мать мальчика не могла выиграть в лотерее, что мальчик не прекратит продавать
газеты и, самое главное, не будет зрячим. Пиория Смит должен оставаться слепым
всю свою жизнь.
Ну что ж, может быть, возможна какая-то экспериментальная
операция, подумал я. Даже если врач из Сан-Франциско не какой-нибудь шарлатан,
а он наверняка им является, операция будет неудачной.
Эта мысль, какой эксцентричной она ни покажется, успокоила
меня.
– Слушай, – сказал я, – наш разговор начался сегодня утром
очень неудачно, вот и все. Позволь мне загладить свою вину. Давай пойдем в
«Блонди», и я угощу тебя завтраком. Ну как, Пиория? Съешь яичницу с беконом и
расскажешь мне…
– Хер тебе! – закричал мальчик, чем потряс меня до подошв
ботинок. – В рот тебе кило печенья – тебе и лошади, на которой ты приехал.
Думаешь, что слепые не чувствуют, как люди вроде тебя бессовестно врут?
Убирайся вон! И не смей больше прикасаться ко мне? Я уверен, что ты гомик!
Это переполнило чашу моего терпения. Я не мог допустить, чтобы
меня безнаказанно называли гомиком, даже слепому продавцу газет. Я сразу забыл
о том, как Пиория спас мне жизнь во время расследования дела Мейвис Уэлд, и
протянул руку, собираясь выхватить у Пиории его белую трость, чтобы как следует
вязать ему по заднице. Научить его вежливому обращению!
