Однако размышления не оставляли его. «От Бристоля в Гластонберри… Значат ли что-нибудь мили, когда речь идет о столетиях? – У Питера голова шла кругом. Бланделл утверждал, что он попадет в тело человека, „наиболее близкого по духу“, но не наиболее близкого географически. – О Господи, какое счастье, что я не угодил в какого-нибудь солдата на ирландской границе! Ну а Селли-то где приземлилась? И как она ухитрилась что-то такое сотворить, что получился мир, где целые города, народы, а может, и вся Англия перестали существовать?»
Прищурившись, Питер наблюдал за Гвинифрой. Та отодвинулась от него и принялась терзать юношу-барда. Жена Артура пыталась всеми силами отвлечь Корса Канта от игры на арфе. А девушка с волосами цвета багряной осенней листвы, прячась за гобеленом, метала в супругу Артура гневные взгляды, подобные молниям. Анлодду явно не радовало то внимание, которым Гвинифра одаривала Корса Канта.
Питер наблюдал за Гвинифрой – Гиневрой, стараясь не обращать внимания на то, как на нем самом сказывается это наблюдение. «А может, это она? Нет, слишком невероятно. Когда я обнаружил себя в теле Ланселота, я по-прежнему обладал своим умом, своей личностью». Гвинифра слишком легкомысленна. Не то чтобы дурочка, но ей явно не до политики. Разве сюда направила бы свои стопы ирландская террористка? Питер глянул на обворожительную грудь Гвинифры и стыдливо отвернулся. Он решительно вычеркнул Гвинифру из списка подозреваемых.
«Ну хорошо, моя сказочная фея, но где же ты прячешься? Ты уже узнала меня, поняла, что я явился сюда за тобой следом?»
Слова проплывали по сознанию Питера – слова из песни, которую он впервые услышал четверть века назад, в той жизни, которая осталась в лаборатории Уиллкса. Слова навязчиво лезли в голову, терзали, словно мигрень: «Soul of a woman…» .
Эту песню в тысяча девятьсот шестьдесят девятом он слушал дни и ночи напролет. Тогда ему было восемнадцать. Год выдался трудный. Питер тогда открыто восстал против собственного отца. Тот упорно настаивал на том, чтобы Питер отправлялся в паломничество на запад, то бишь поступал в Сэндхерст. А сам Питер, успевший недолго прослужить в армии, не желал отправляться никуда дальше Гайд-парка Карбэби-стрит и Альберт-Холла. Ну, и конечно, победу одержал отец.., как всегда.
«Soul of a woman». Для Питера эти слова имели особое значение. Его тогдашняя подружка, Зенобия Веджворт, бросила его ради оксфордского преподавателя. В тот день, когда Питер увидел их рука об руку в соборе, он отправился к парикмахеру, сбрил бороду, загнал кому-то всю свою коллекцию пластинок и позвонил в Сэндхерст, чтобы сказать: «Забирайте, я ваш, с потрохами».
Питер заморгал и очнулся от воспоминаний. «Будь он проклят, этот гашишный дым!» – мысленно выругался он.
Меровий и Артур, наклонив головы друг к другу, продолжали беседовать все так же негромко и доверительно. Ланселот, он же Питер, Слушал, не понимая ни слова, – он только знал, что разговор идет очень важный. «Записать бы, так, может, парень-бард помог бы мне понять, о чем речь, если, конечно, разбирается в латыни».
Питер полез в карман, кармана не обнаружил. Открыл кошель, не нашел там ничего, хоть отдаленно напоминающего бумагу и карандаш. – Он обернулся к мужчине, сидевшему слева от него.
– Прошу прощения, – пробормотал он, – не найдется ли здесь бумаги.., или.., пергамента и чернил?
Мужчина вытаращил глаза, раззявил рот. Потом схватился за живот и дико расхохотался.
– Ну сказанул, Ланселот! – отсмеявшись, прохрипел он и саданул Питера по плечу.
– И правда, сказанул так сказанул, – смущенно проговорил Питер.
«Проклятие! Угораздило меня оказаться в теле безграмотного! И что же теперь делать?»
Ему снова стало дурно при мысли о том, куда же девался настоящий, смещенный присутствием его личности Ланселот. И он снова почувствовал себя бутылкой шампанского, из которой наружу рвется томящееся под давлением вино, стремясь вышибить пробку. Питер скрипнул зубами, сжался, как при крутом вираже во время воздушного боя. Давление изнутри немного ослабло. На миг в голове у него стрельнуло, как это бывает у пилота, очнувшегося после мгновенного обморока. Боль не покидала его.
Артус и Меровий продолжали беседовать. А у Ланселота – ни бумаги, ни чернил.
Оставалось единственное: закрыть глаза и слушать, слушать до боли и запомнить все, что сумеет запомнить. А потом ухитриться записать все, что запомнит, а потом найти кого-нибудь, кто смог бы это перевести. Может быть, Корс Кант.
Питер опустил голову, навострил уши и сделал вид, будто дремлет.
Глава 11
Корс Кант наигрывал на арфе и исполнял меланхоличную версию описания четвертой великой битвы при Каэр Луд-Дуне. Пальцы его легко бегали по струнам, а на сердце было тяжело. Анлодда не осталась, не стала слушать его пение. Наверное, ей надоели его приставания.
«Неужели она не понимает, как сильно я люблю ее?» Наверное, Анлодда этого не понимала. Она не упускала возможности бросить в его адрес грубое слово или посмеяться над ним.
«Проклятие! – думал Корс Кант. – Я знаю, что смешон. А поделать ничего не могу.., но когда ты рядом, Анлодда, мой язык превращается в шершавую ракушку, а ноги заплетаются, как стебли водорослей».
Наконец он допел. Половина гостей нашли себе пары и лежали на скамьях, обмирая в объятиях друг друга. Другая половина пребывала под действием винных паров и гашишного дыма. Некоторые, правда, не попадали ни в ту ни в другую половину – эти громко храпели.
Ланселот уронил голову на грудь. Ниже, ниже.., его олова упала в чашу с фиговым супом. Он захлебнулся бы, если бы мальчишка-раб не подбежал и не вытащил его голову из чаши. Артус и Меровий заговорщицки шептались, разложив на столе карту.
Гвинифра приказала барду сыграть что-нибудь танцевальное. Корс Кант равнодушно заиграл древнюю мелодию западного Эйра. Начало ее было робким, как исток горного ручья, но вскоре ручей стал широким и бурным, как река Кухулин. Дважды – причем один раз, будучи совершенно трезвой – принцесса утверждала, что это ее любимая мелодия.
Она встала, задвигалась в так музыке – платье и сорочка упали к ее ногам. Обнаженная, оставшись только в золоченой сетке, украшенной драгоценными камнями, Гвинифра в танце добралась до середины зала, где пятью столами был очерчен пятиугольник. Она плела причудливую нить танца, и ее движения складывались для Корса Канта в странное заклинание.
«Не Анлодда ли вышила это платье для тебя?» – гадал Корс Кант. Он смотрел на обнаженное блестящее тело Гвинифры, влажное от экстаза и изнеможения. Он отвернулся, не желая, чтобы Анлодда заметила, каков его взгляд. «Я не хочу ее, не хочу ее! – упрямо твердил юный бард, молясь о том, чтобы это было правдой. – Не ее! Я хочу мою единственную огненноволосую богиню, мою дивную вышивальщицу, мою обожаемую Анлодду».
Принцессу окружила небольшая группа горожан и свободных мужчин и женщин. Они сбросили обувь и стали танцевать босиком на деревянном полу. Некоторые, последовав примеру Гвинифры, разделись.
