— Не совсем так. До приступа дело не дошло. Очевидно, у
нее просто прихватило сердце, и она вышла в тамбур — подышать… — Лейтенант
почему-то зачастил и скосил глаза в сторону. — Сорвалась с подножки
электрички, упала очень неудачно, в результате чего оказался пробитым висок.
«Оказался пробитым висок»! Ну да, Лена помнила эту аккуратно
выдолбленную точку на правом виске: крошечный пролом, лаз в царство мертвых —
для тех, кто никак не может попасть туда с центрального входа… «Оказался
пробитым висок» — об этом могли перешептываться боги, перед тем как принять
Афину Парфенос, Афину Промахос в свою краснофигурную олимпийскую жизнь. Боги,
но не этот олух царя небесного…
— Значит, оказался пробитым висок, — эхом
откликнулась Лена. — Значит, вышла в тамбур подышать. Открыла дверь,
значит?
— Да, — съехал на шепот Гурий.
Съехал на шепот — и правильно сделал.
Такую ахинею можно нести только шепотом. Но ведь она сама —
она сама вообще молчит; молчит, как партизан, и писка не издает. А ей было бы
что сказать следствию, если бы его не вел этот малахольный. И про Афино близкое
знакомство с убитым Нео, и про билет на электричку, найденный ею в портмоне
Романа Валевского (а Афа работала на электричках), и про яхту «Такарабунэ»,
покойный владелец которой был бойфрендом ее подруги… И про писто…
Нет, чертов пистолет лучше не трогать.
Лучше с ходу перескочить на что-то нейтральное, малодушно не
касающееся ее самой…
— И как же она открыла дверь? Ведь двери в электричках
открываются и закрываются автоматически. Это даже дети знают.
— Что вы хотите этим сказать? — напрягся Гурий.
Только одно, райцентровский законник, жалкий придаток к
мышиному сукну и кокарде: уж слишком хлипкой выглядит формулировка «несчастный
случай» с Афой Филипаки на фоне с чувством выполненного монументального задника
«убийство»
Романа Валевского. Впору потрясти головой и изрыгнуть из
себя знаменитое «Не верю!». Афа знала Романа, и теперь они оба мертвы. И прежде
чем умереть, она сунула в стопку с бельем контракт с театром современного
балета «Лиллаби». Звездный билет, которым ей так и не удалось воспользоваться.
Афа знала Романа, возможно, она была его протеже…
Стоп.
Протеже. Она слышала это слово совсем недавно… Совсем. И к
нему было пристегнуто еще одно: дрянь. «Дрянь-протеже», именно так. И что-то
еще, в таком же уничижительном контексте.
Ага. Маленькая сучка.
Автоответчик. Автоответчик в студии Романа. От которого
невозможно было скрыться, даже засунув голову под подушку. Женский голос
угрожал Нео и ненавидел «дрянь-протеже». Теперь некому угрожать и некого
ненавидеть. Вот только что ей, Лене, делать с этим так странно упавшим на нее
знанием? Не делиться же им с первым попавшимся сумасшедшим…
А сумасшедший смотрел на Лену округлившимися глазами. Он все
еще ждал ответа.
И тогда…
Лена и сама не понимала, как из нее вырвалась эта фраза. Но
факт оставался фактом: фраза слетела с ее губ и мягко спланировала прямо на
лейтенантские погоны:
— Я просто не думаю, что это — несчастный случай. Я
думаю… Нет, я точно знаю, что это — убийство…
— Что вы сказали? — переспросил Гурий.
— Это — убийство, — упрямо повторила Лена. Скорее
— из глухой неприязни к недоразвитому лейтехе, чем преследуя какую-то цель.
— Вы думаете?
— Ничего я не думаю…
Вот-вот, угу-угу, сейчас она задвинет что-нибудь типа:
«Пусть лошади думают, у них голова большая», и с чувством выполненного долга
развернется и уйдет, оставив шальное «Это — убийство» клевать звездочки на
милицейских погонах. Вот-вот, угу-угу, сейчас-сейчас… Но, вместо того чтобы
уйти, Лена осталась. И все из-за того, что сдвинуться с места оказалось
непосильным трудом. А уж тем более — отвести взгляд…
Отвести взгляд от неказистого гурьевского лица.
А с ним происходило что-то странное и волнующее
одновременно. До сих пор физиономия Гурия казалась Лене апофеозом даунизма и
яркой иллюстрацией к малотиражному изданию «Практическая психиатрия». И ничего
выдающегося в этом лице не было: круглые птичьи глаза, глуповатый вздернутый
нос, слегка скошенный безвольный подбородок и кое-как налепленные на череп уши,
созданные только для того, чтобы поддерживать фуражку.
Но слово «убийство» преобразило это неказистое, заштампованное
лицо: глаза Гурия вдруг лениво потекли к вискам, в них засветилась азиатская
мудрость неизвестных изобретателей бумаги и азиатское же вероломство
неизвестных изобретателей пороха. Нос тоже модернизировался, очевидно,
благодаря раздувшимся ноздрям, а подбородок… Подбородок больше не выглядел
безвольным. Наоборот, он вдруг приобрел античную законченность и даже лихо
раздвоился.
— Вы думаете, что это убийство?
— Да…
— А знаете… Я тоже так думаю…
— Правда? — безмерно удивилась Лена, все еще не в силах
оторвать взгляда от трепещущих лейтенантских ноздрей.
— Правда… Вот только.., улик маловато… Но я найду, не
сомневайтесь… Буду зубами землю грызть, а найду…
Лена все еще не могла прийти в себя от метаморфозы,
произошедшей с Гурием. Новоиспеченный Адонис — Лао-цзы от сыска явно искушал
ее: теперь ему можно было доверить не только завалящие дела в Мартышкине и
окрестностях, но и гораздо более серьезные вещи: убийство американского
президента Джона Фицджералда Кеннеди, заиндевевшее в шестидесятых. Или убийство
шведского премьера Улафа Пальме — чуть позже и чуть потеплее.
Он бы справился. Он бы сумел.
Симпатяга. Душка. Еще не краснофигурный, но все же —
полубог.
Вот черт, Гжесь, с его обугленной нагловатой красотой, и в
подметки Гурию не годился. Не говоря уже об оперативном питекантропе из ларька,
которому так понравилось тянуть из Лены жилы. Он бы вполне мог сунуть Лену в
КПЗ на всю оставшуюся жизнь без суда и следствия — именно это было написано
тогда на его грубо сколоченной физии: попалась, сукина дочь, попалась, коготок
увяз — всей птичке пропасть, дай только время, я и до тебя доберусь.
— Может, не стоит зубами? — едва слышно промямлила
Лена.
— Стоит. Не нравится мне это дело.
Слишком все просто. Слишком.
— Да… Но все равно… Грызть зубами землю — это чересчур…
Тем более что…
— Что?
Если она сделает это… Если она скажет… Если доверит мертвую
тайну мертвой Афы Гурию, а заодно принесет на блюдце узелок, собранный
Печенкиным, — неизвестно, — как все обернется. И прежде всего — для
нее самой. Но и молчать невозможно. Тем более когда прямо перед тобой такое
лицо.
Та-акое…
— Мне нужно поговорить с вами…
