После стольких лет плотного контакта с мужиками я знала все
их повадки вдоль и поперек, я научилась реагировать на каждое их движение, даже
непроизвольное. Вот и теперь — я знала, что произойдет: либо Сергуня полезет ко
мне целоваться, либо (если ситуация уже вышла из-под контроля) — отправится в
ванную: утихомирить член и слить в раковину ополоумевшую сперму.
— Извини, мне нужно выйти, — тяжело дыша,
пробормотал Сергуня. — Я быстро…
Мы перепились как последние свиньи. Сергуня еще несколько
раз надолго зависал в ванной, мешал текилу с виски, а виски с водкой.
Заплетающимся языком он пытался расспрашивать меня о том, что чувствует
человек, когда убивает другого человека, и правда и, что в этот момент он
переживает нечто вроде сексуального возбуждения. Я многозначительно мычала и
откликалась единственно на вопросы о сексуальном возбуждении. Только об этом я
имела хоть какое-то представление.
Потом он перекинулся на факты, снова совал мне диктофон под
нос и требовал, чтобы я изобличила русско-эстонскую шайку в:
1. Торговле наркотиками;
2. Торговле антиквариатом;
3. Торговле старинными музыкальными инструментами;
4. Торговле живым товаром;
5. Торговле экзотическими животными;
6. Торговле ядерными технологиями;
7. Торговле ноу-хау в области компьютерного обеспечения.
Я периодически гладила его по голове и мягко увещевала:
— Определись, милый, что именно ты хочешь от меня
услышать? И что пикантнее с точки зрения вашего издания?..
Сергуня разразился речью о читательских предпочтениях и
весьма авторитетно заявил мне, что респектабельные экономические преступления
волнуют людей гораздо меньше, чем кровавые убийства с использованием ножей,
топоров, бензопил и автогенов. По ее окончании пламенный трибун рухнул под
козлы и благополучно отрубился.
Я вышла на кухню, задала корму всеми забытому и преданному
любимым хозяином Идисюда, положила перед собой сумку и выключила свет.
Сверкающий огнями ночной порт был еще более величественен,
чем днем. Я с трудом заставила себя не глазеть на мерцающие светляки портовых
кранов и сделала то, что хотела сделать весь день.
Я вытащила нож. Я снова взяла его в руки.
И снова почувствовала ту необъяснимую власть, которую имеют
над людьми некоторые старинные предметы. А в том, что нож был старинным, у меня
почти не оставалось сомнений. В каждой грани его клинка, в каждой грани его
алмаза (о, если бы только это действительно был алмаз!) чувствовался бесстыжий,
ничем не прикрытый намек на вечность. Ни один нормальный человек по доброй воле
не расстался бы с этим ножом, он не оставил бы его даже на собственной кухне,
среди погнутых вилок, — не говоря уже о теле другого человека.
А если камень в рукоятке действительно алмаз? И вот так, ни
за хрен собачий, лишаться богатства, по доброй воле отдавать его в руки алчных
правоохранительных органов?.. Да, похоже, кто-то очень сильно ненавидел Олева
Киви, если решился на подобное. И ненависть его стоила целое состояние.
Показательная казнь, вот как это называется!
Интересно, почему убийца все-таки не тронул меня? И почему
был так уверен, что я не проснусь? А если бы я страдала бессонницей?..
Я вздохнула: бессонницей долгое время мучилась
Монтесума-Чоколатль. И потому трудилась в койке по две смены кряду. И
зарабатывала больше нас всех. А потом появился старичок-швед, коечное ремесло
ушло в прошлое, и Монтесума переключилась с членов на таблетки.
Метаквалон. Лучшее средство от бессонницы.
Я подперла голову рукой и задумалась: почему же убийца был
так уверен, что я не проснусь? И почему я моментально вырубилась, едва только
доползла до кровати Олева? И почему с утра моя собственная голова показалась
мне такой тяжелой? И — самое главное — почему мне не приснились так горячо
любимые руины монастыря кармелиток?!
А что, если это действие снотворного, без которого Монтесума
не могла и дня прожить?
Перед глазами у меня возник гостиничный бой с его голимой
представительской тележкой-столиком: фрукты и шампанское. Ну, конечно, он
порывался открыть шампанское сразу же, но Олев запретил ему… И выпили мы не
сразу, и пила его только я…
Да, черт возьми, вот кто мог пролить свет на многие вещи —
тихоня официант! Вытягивал шею, тряс кадыком, никак не мог отклеиться от своего
столика… Отвратный тип. Недаром он показался мне подозрительным!..
Едва сдерживая волнение, я сжала рукоятку ножа.
И…
Это было самое странное чувство, которое я когда-либо
испытывала. Самое пугающее и самое восхитительное. Как будто моя собственная
рука попала в западню, в искусно расставленный волчий капкан, .слегка
припорошенный листьями.
А нож, казалось, только и ждал этого: он сразу же пустил в
меня невидимые корни. И корни эти теперь продвигались вверх, сантиметр за
сантиметром, входили в затопленные тоннели костей, перескакивали по веткам
сухожилий, забирались на стволы шейных позвонков и наконец штурмом взяли
обмякший череп.
Каким-то доселе неизвестным мне внутренним зрением, —
Холодным и расчетливым, как жена палача, — я увидела комнату, в которой
спал журналист. Он по-прежнему валялся под козлами, рубаха его выбилась из
джинсов и обнажила узкую полоску тела.
Узкая полоска тела и лунка пупка — вот все, что было нужно
мне сейчас.
Узкая полоска тела, узкая полоска пляжа с маленькой лункой
посередине. Лункой, вырытой специально для Моего Ножа. Он должен оказаться там,
и тогда прямые лучи солнца зажгут алмаз на его рукояти…
…И мне откроется Тайна!.. мне откроется Тайна!..
…Куррат!..
Откуда он взялся?!
Кажется, никогда-не-спящий кот Идисюда зашипел и оцарапал
мне запястье. Этого оказалось достаточно, чтобы я выронила нож, отшатнулась и
упала на колени. Черт, что я делаю в комнате и что за помутнение на меня
нашло?!
Все еще плохо соображая, я тряхнула головой, а потом
перевела взгляд на нож. Он лежал рядом со мной, безобидный, как мертвая змея.
Неужели еще секунду назад я готова была вонзить его во впалый живот Сергуни? И
только Идисюда, пристроившийся на руке спящего хозяина, помешал этому?..
Последующие пятнадцать минут я провела в сортире, орошая
унитаз потоками непереваренного ужина. Сергуня так долго заставлял меня
поверить в то, что я убийца, — и я действительно чуть ею не стала.
Чертов нож. Долбаный, гребаный, факаный нож! Нож хуже
любого, самого подонистого мужика! Чуть не совратил меня, скотина!..
Вернувшись в комнату, я первым делом погладила отважного
заступника Идисюда и уселась на пол, сложив ноги по-турецки. Алмаз в рукоятке
был сама невинность, он и сам прекрасно знал это — и потому снова принялся меня
соблазнять: всем своим неторопливым царственным блеском. И я — совершенно не ко
времени — вспомнила рассуждения Анне Раамат, звезды эстонского любительского
порно. Анне все свободное от кинематографических фрикций время посвящала отбору
и классификации фаллических символов. Эти символы мерещились ей везде и всюду.
Ножи тоже были отнесены к подобным символам. И занимали во всех ее таблицах
почетные верхние строки. Ножи были синонимом мужского коварства и вероломности,
даже от безобидного пластмассового (для резки салатных листьев) можно было
ожидать подвоха в любой момент.
