— Чиж! Как же я забыл! Он ведь снимал весь наш
дружеский ужин! И ее последние минуты — тоже! “Смерть в прямом эфире”, у
каково?!
— Никаково, — мрачно сказала я.
У меня отпало всякое желание мараться о его
продажно-телевизионную физиономию, тем более что мы уже вывернули в хольчик
второго этажа.
Телевизор работал по-прежнему, а вот свет в коридоре был
погашен. В этом не было ничего сверхъестественного, обыкновенная экономия
электроэнергии, не больше, — но кормушка детских страхов живо наполнилась.
Фара тотчас же забыл о своих наполеоновских планах по созданию передачи “Смерть
в прямом эфире” и как будто стал меньше ростом. И намертво прилип к экрану с
эмтэвэшными милашками Бивисом и Баттхедом.
— Баклан, — пропищал Бивис.
— Баклан, — рыкнул Баттхед.
— Идемте, Фара. — Я перехватила режиссера за вялое
запястье. — Не будьте бакланом, в самом деле!
Мелкими перебежками мы добрались до третьей от холла
двери, — Подождите меня здесь, — небрежно бросил режиссер.
И даже не пригласил войти. Месть за Бивиса и Баттхеда,
понятно!
Тяжело вздохнув (не напрашиваться же в гости!), я осталась
стоять у двери.
Сегодня днем я уже была в этом коридоре. В самом конце его,
погруженном сейчас во тьму, состоялся мой последний, ничего не значащий
разговор с Аглаей. Ноутбук на столе, Ксоло на чемодане, бледный цветок на
подушке. И сама Аглая в предвкушении боев без правил.
"Чем нести всякий вздор и мучить меня этой скверной
историей, занялись бы лучше мюнхенским жеребчиком”.
Ее последние слова, обращенные ко мне.
"Мюнхенский жеребчик” — не кто иной, как господин
Рабенбауэр.
"Скверная история” — не что иное, как “Бойся цветов,
сука!”.
Теперь скверная история подошла к своему логическому концу.
Теперь Аглая накрыта простыней и лежит на полу в обеденном зале.
Воспоминание о цветах заставило меня поежиться и прикрыть
глаза. А когда я открыла их — в "Аглаином” углу мелькнул свет. Неверный,
подрагивающий — но все же это был свет. От карманного фонарика или небольшой
переносной лампы. На какую-то секунду он застыл в раздумье, а потом стал
медленно удаляться. И скоро исчез совсем.
Фара все еще не появлялся. Сквозь неплотно прикрытую дверь я
слышала странные звуки (как будто там передвигали мебель) и гортанные
причитания (как будто там ругались изысканным восточным матом).
И тогда я решилась.
Распахнув дверь, я прямо с порога торжественно объявила:
— Я видела свет!
Фара стоял посреди комнаты, перед раскрытым кофром. Кровать
и стол были сдвинуты на середину, шкаф выпотрошен, а стулья перевернуты.
— Я видела свет!
— А по воде вы не ходили? — хмуро спросил Фара.
— В конце коридора…
— И что?
— Нет, ничего… Вы дозвонились?
— Дело в том, что телефон пропал.
— Что значит — “пропал”?
— То и значит. Днем ведь только по нему говорил! А
потом сунул в кофр, идиот, чтобы Чиж не клянчил… Он своей мамаше через каждый
час звонит!.. И вот, пожалуйста. Сто баксов плюс роуминг… Что за бардак!
Нет, это был не бардак, отнюдь. Пропажа Фариного мобильника
удачно вписывалась в схему, думать о которой не хотелось вовсе.
— А больше ничего не пропало? — с тайной надеждой
спросила я. О, если бы вместе с мобильником исчезло еще хоть что-нибудь! Пусть
самое невинное: расческа, пенка для бритья, худосочное портмоне, оторванная от
рубашки пуговица… Тогда все можно было бы квалифицировать как ничего не
значащую проходную кражу, шалость подвыпивших бурятских горничных…
— Нет. Больше ничего. Даже фонарик не тронули.
Японский, — поспешил разочаровать меня Фара. — Что еще за свет вы
видели?
— Не знаю. Идемте, посмотрим вместе. По лощеной
физиономии Фараххутддина пробежала тень: с большим удовольствием он отправился
бы в Мекку, к древнему святилищу Каабы, чем со мной, в жалкий конец коридора.
— Вы же не оставите женщину одну, Фара?
Оставит, еще как оставит!
— Услуга за услугу. — Я тут же применила
запрещенный прием. — Я ведь согласилась пойти с вами. И потом, у Аглаи
тоже есть телефон…
Это была чистая правда. Крошечный мобильник был торжественно
вручен Аглае одной из крупных фирм — как участнице ток-шоу “Поговорим,
сестра?..”. Подобными телевизионными подарками была завалена целая кладовка;
Аглая называла их “внебрачные дети славы”. Поголовье “внебрачных детей” росло в
геометрической прогрессии и включало в себя:
— пылесосы (четыре штуки);
— видеомагнитофоны (две штуки);
— телевизоры (две штуки);
— фены (восемь штук);
— кухонные комбайны (три штуки);
— уменьшенную копию картины “Утро стрелецкой казни”
(одна штука);
— уменьшенную копию скульптуры “Гибель Адониса” (одна
штука);
— уменьшенную копию диорамы “Гибель Варяга” (одна
штука);
— пояса из собачьей шерсти (пять штук);
— велотренажер “Мурманчанин-2” (одна штука);
— дозиметр “Мурманчанка-3” (одна штука). Ну а о таких
мелочах, как парфюмерные корзины и шоколадные наборы, и говорить не
приходилось: их Аглая скармливала консьержке, племяннице консьержки, племяннице
племянницы консьержки и дворничихе Люсе.
"Внебрачные дети славы” развратили и без того
непритязательную в быту Аглаю до безобразия. Когда я заикнулась о том, что
вытяжку на кухне пора заменить, она только руками замахала: “Подождите,
девочка, у меня в январе запись этого кретинского шоу “У камелька”, спонсор —
завод вентиляторных изделий, там мы этой хреновиной и разживемся”.
Но мобильник, мобильник — это совсем другое дело! С ним
Аглая почти не расставалась. Как славно было посылать главного редактора, сидя
в зачуханном такси! Как славно было посылать директора издательства, поднимаясь
в лифте! Как славно было посылать “крышу” директора издательства, поднимаясь по
трапу самолета!
Именно так Аглая и поступила, перед тем как мы заняли свои
места в салоне бизнес-класса. Но главным было совсем не это — главным было то,
что она взяла аппарат с собой! Я вспомнила о нем только сейчас, когда
оцепенение, вызванное ее смертью, прошло. И когда возник свет в коридоре. Такой
же приглушенный, как и мысль, неожиданно возникшая в липкой тьме черепа:
Аглая нас разыграла! Взяла в сообщники тугодумов-бурятов — и
разыграла! Взяла в сообщники весельчака-оператора — и разыграла! В стиле
мистических страшилок Минны Майерлинг, иронических опусов Теодоры Тропининой и
милицейских побасенок Софьи Сафьяновой. А потом осенила все это крестным
знамением “запертой комнаты”: подозреваемые выбывают по одному, как в детской
считалке. Пока мы с Фарой околачивались на крыльце, Аглая самым чудесным
образом сбросила с себя простыню, на ходу обложила хохмами оторопевших гостей,
поднялась по лестнице и скрылась в своей комнате. И уже оттуда стала подавать
сигналы нам, несчастным трусишкам.
