Весь вечер и ночь Вера провела в комнате мадам Фиалки – бордель снова заполнился посетителями, и со всех сторон слышались разнообразные стоны и крики. Девушка же размышляла о том, правильно ли она сделала, приняв неожиданное предложение совершенно чужой женщины.
На следующее утро мадам принесла ей газету, в которой имелась заметка о судьбе «монашки-убийцы», как именовали Веру в прессе. Тело преступницы, изуродованное до неузнаваемости, было выловлено из Сены. Однако не составило труда идентифицировать труп – на нем была интернатская одежда, а в кармане халата имелись документы на имя Веры Вайнгартен.
– Вот и все, детка, – заявила мадам Фиалка, – полиция закрыла дело в связи со смертью главной подозреваемой.
– Но выходит, все будут считать, что я преступница? – спросила девушка.
– Жизнь несправедлива, – философски ответила мадам. – Зато ты жива и свободна, так что же еще требуется? Сегодня же мы поедем в мой домишко за городом. Жорж и без меня справится с борделем!
Поздно вечером они поднялись на поверхность – там их ждал шикарный автомобиль – и отправились в одно из парижских предместий. «Домишко» мадам Фиалки оказался огромным особняком в классическом стиле. Вера была поражена, а мадам только благодушно заметила:
– Профессия владелицы борделя приносит неплохие дивиденды, детка!
В особняке их встречали несколько слуг и настоящий дворецкий, причем хозяйке оказывали такие почести, будто она была не содержательницей дома терпимости, пускай и самого известного в Париже, а, скажем, английской герцогиней.
Мадам Фиалка показала девушке большую просторную комнату.
– Здесь когда-то жила Бернадетта, – заметила она печально, – однако теперь комната принадлежит тебе...
Вере понадобилось несколько недель, чтобы привыкнуть к своему новому дому, и почти год, чтобы назвать мадам Фиалку «мамой». Это вышло совершенно случайно, за завтраком, и та едва не зарыдала, когда услышала обращение.
– Детка, теперь мы – настоящая семья! – воскликнула она. – И ничто не отберет тебя у меня!
* * *
Мадам Фиалка вела своеобразный образ жизни: днем она отсыпалась, а к вечеру исчезала, отправляясь в Париж, где царила в борделе. Вере она запретила появляться там, заявив, что «приличной девушке нечего делать в столь гиблом месте». Вместе с новообретенной дочерью она приняла решение – Вера должна продолжить образование в одной из лучших частных школ Франции. Учебное заведение разительно отличалось от католического интерната – в нем поощряли развитие индивидуальных способностей подростков, уделяли большое внимание гуманитарным наукам и искусству и не применяли телесных наказаний.
Школа понравилась Вере с первого взгляда, и она нашла там много друзей в лице соучеников и преподавателей. Мадам Фиалку все считали богатой вдовой, а Веру – ее единственной дочерью. Мадам выхлопотала через знакомых в министерстве иностранных дел новые бумаги для девушки, и та превратилась в ее родную дочку по имени Вера.
Прошло чуть больше двух лет. В школе Вера увлеклась театральными постановками и иностранными языками – тем, что уже давно занимало ее. Театром в школе руководила мадемуазель Валуа, некогда известная актриса, согласившаяся обучать воспитанников мастерству лицедейства. Преподавательница была чрезвычайно строга и требовательна. Вначале она не обращала внимания на Веру, затем подвергала беспощадной критике любую ее фразу, жесты. И только через много месяцев сквозь зубы заметила:
– Вы уже больше не навеваете на меня скуку...
Такие слова – высшая похвала из уст сдержанной мадемуазель Валуа, и Вера была счастлива.
После премьеры одной из современных пьес, в которой Вера исполняла главную роль, преподавательница вызвала девушку к себе в кабинет. Вера дрожала, предвкушая разнос, но бывшая актриса, как обычно, одетая безупречно, в костюм от Шанель, с мундштуком в руке, произнесла всего одну фразу:
– Подобное я где-то уже видела!
Вере сделалось плохо. Еще бы, сейчас мадемуазель Валуа устроит ей разгром по полной программе и, чего доброго, скажет, что девушке не стоит посещать ее курс.
Но та только лишь задумчиво повторила, теребя бриллиантовую брошь на лацкане пиджака:
– Да, я где-то это уже видела!
Больше она ничего не сказала, а что означали ее слова, Вера узнала пять недель спустя.
Однажды во время репетиции мадемуазель Валуа вдруг пошатнулась, а затем осела на пол. Молодые актеры бросились к ней – преподавательница была в глубоком обмороке. Ее с большим трудом удалось привести в чувство, но, когда кто-то захотел вызвать медиков, женщина слабым голосом категорически запретила.
Вера и еще две ученицы проводили мадемуазель Валуа в ее квартиру – большая часть учителей жила на территории школы, расположенной на Луаре, в одном из замков эпохи барокко. Девушки уложили больную на кушетку, принесли ей бокал воды и осторожно направились к двери. Подруги уже вышли из квартиры, а Вера задержалась – ее внимание привлекла фотография в серебряной рамке, стоявшая на журнальном столике.
На пожелтевшем снимке были изображены три дамы в давно вышедших из моды одеяниях. Удивительно, но Вера уже видела эту фотографию: она имелась в альбоме тети Эммы! Вера практически ничего не помнила о своей жизни в Европе до отъезда в Америку – в памяти только сохранилось, что у нее были отец и брат (они, как потом узнала тетка, погибли во время оккупации). А в ответ на вопрос девочки о том, кто ее мать, тетя Эмма как-то достала именно эту фотографию и, указав пальцем на одну из женщин, темнокожую, в сценическом наряде с перьями, сказала:
– Вот она. Но Джеральдина давно умерла.
И вот перед ней такая же фотография. Вера была уверена, что не ошибается. Она взяла рамку в руки и всмотрелась в лицо той, на кого когда-то указала тетя. Молодая смеющаяся женщина-мулатка... И ведь в самом деле, брат Джошуа тоже был темнокожим. А вот Вера пошла в отца.
Услышав стон, девушка быстро поставила фотографию на место и подошла к мадемуазель Валуа.
– Быть может, вызвать врача? – спросила она, опускаясь на колени перед учительницей.
Та откликнулась слабым голосом:
– Он не поможет. Я была уже у десятка врачей, и все они едины во мнении – я скоро умру. Впрочем, понятие «скоро» может растянуться на несколько лет, а может наступить прямо сейчас. У меня диабетическая кардиомиопатия...
Вера не знала, что сказать. Как утешить человека, который знает, что обречен?
– Фотография... ты рассматривала ее, – снова заговорила больная, несколько оправившись.
– Прошу прощения, – смутилась девушка, – я не хотела быть бесцеремонной...
Мадмуазель Валуа велела ей подать фото и указала на крайнюю слева молодую даму.
– Это я в 1921-м... или нет, в 1922 году, – сказала она с улыбкой. – Прошло больше тридцати лет! Я ведь начинала когда-то с ревю. И фамилия у меня была тогда не королевская, не Валуа, а всего лишь Трише.
