– И еще пейот, – этот парень пристально смотрит на
нее. – Не знал, что ты увлекаешься наркотиками.
– Я соврала, – тут же начинает трусить Мика. –
Ничего я про них не знаю, просто слышала эти названия. Не помню от кого… Но бриссаго
– это нечто. С сегодняшнего дня буду курить, как ненормальная. И только бриссаго.
– Вряд ли у тебя это получится…
– Почему?
– Бриссаго не продаются в России.
– Что же делать? Я умру без бриссаго. Правда-правда.
– Не волнуйся, я не дам тебе умереть. – Она, Мика,
мечтала прикоснуться к нему после нескольких затяжек, но он делает это первым. Этот
парень осторожно и совсем не по-родственному гладит Мику по щеке. И нельзя
сказать, что он чересчур осмелел или зарвался: он просто берет то, что ему
принадлежит по праву. А принадлежит ему все. Если завтра или еще сегодня на том
месте, где он прикасался к Микиной коже, вдруг проклюнутся камелии или
глицинии, Мика не удивится.
– Я не дам тебе умереть, – шепчет он. –
Обязуюсь поставлять тебе бриссаго каждую неделю. У меня есть один знакомый
человек…
– Главный редактор журнала «Hechoа тапо»! –
выпаливает Мика и заливается счастливым беспричинным смехом.
– Точно. Только он был главным редактором, а теперь
работает в конкурирующем издании…
– Но доступ к бриссаго у пего есть?
– Даже не сомневайся. Надо остановиться.
Что он может подумать о ней и что думает сейчас? Бриссаго
после третьей затяжки – совсем не то, что бриссаго после первой. Сигара не
стала хуже, и Мике не стало хуже, но к привкусу магнолий и глициний прибавилась
горечь. Определить, каково растительное происхождение горечи, Мика не в
состоянии, куда делись ее хваленые способности по диагностике аниса, фенхеля,
шафрана и куркумы? А еще – гвоздики и имбиря. Ни одна из специй не подходит, ее
заветные жестянки не смогут ей помочь, даже если будут наполнены до краев.
Откуда взялась горечь?
Очевидно, ребенок, который скручивал эту сигару, мальчик
(Мика почему-то думает, что это был именно мальчик) умер от саркомы (Мика
почему-то думает, что это была именно саркома). У мальчика наверняка был
старший брат, который любил его без памяти, который всегда хотел быть рядом. У
мальчика наверняка была смуглая кожа: точно такой же смуглой была кожа
маленькой Васьки. И дерзкие темные волосы, и дерзкие угольные ресницы, про цвет
глаз ничего сказать невозможно, господи ты боже мой, она забыла Васькин цвет
глаз!..
Но хорошо помнит саму Ваську.
Не ту Ваську, истеричку и психопатку с бритым лобком, с
которой она изредка сталкивалась на ночной кухне. Совсем другую – маленькую,
упрямую и беззащитную. Ту, которая надеялась, что темнота домашней кладовки
спасет ее от редкой психологической особенности, и в один прекрасный день все
счастливым образом переменится. Ту, у которой были крошечные ножки, и крошечные
розовые пятки, как же Мика мечтала о том, что эти крошечные ножки побегут ей
навстречу!..
Ничего подобного не случилось.
С этим парнем ни одна женщина не будет несчастной.
Она будет сходить с ума от ревности, она будет курить
сигары, если он курит сигары; и толочь пейот в каменной ступке, если он толчет
пейот; и угонять тачки, если он угоняет тачки; и брить голову наголо, если он
решит побриться, и делать себе такие же татуировки, а потом сводить их; она
сотни раз будет спрашивать у него, что такое эспарденьяс, и сотни раз так и не
получит ответа, но она никогда не будет несчастной.
Не несчастна означает «счастлива», ведь так? Или Мика
ошибается?
Она не ошибается.
А значит, сегодня, сейчас, сию минуту Васька, эта психопатка
и истеричка, счастлива с ним. Поэтому-то она и закрывает наглухо двери
мастерской, чтобы никто посторонний не увидел, не сглазил это счастье.
Мика – посторонняя. Даже хуже, чем посторонняя.
Напрасно Васька закрывала двери – это Мика, а не она,
Васька, сидит сейчас с этим парнем на самой замечательной крыше в городе. И
видит солнце, которое больше похоже на тюленя или морского котика. Но у солнца
есть единственный недостаток: оно заходит. А значит, скоро наступит ночь, пусть
и не такая темная, не такая промозглая, какими бывают питерские ночи в декабре
или в марте.
Это все равно будет ночь.
Куда отправится этот парень ночью, он ведь не останется
здесь, на крыше, как бы Мике этого не хотелось.
Куда он отправится?
Наверняка не к Мике, не к ее стерильному, никогда не
знавшему ничьих прикосновений телу. Бесплодному, бесчувственному, почти
мертвому. Телу, которое много хуже, чем любой из затонувших кораблей.
Затонувшие корабли со временем становятся коралловыми рифами, к ним лепится множество
доверчивых и слабых морских организмов. В таком случае затонувшие корабли можно
назвать спасителями. А Мика никого не спасла, она даже не пыталась спасти.
Куда отправится этот парень?
Наверняка не к Мике.
Не к Мике означает «к Ваське», ведь так? Или Мика ошибается?
Она не ошибается.
Васькино тело – совсем не то, что Микино. Оно полно
молодости и молодого бесстыдства, и молодой ярости, и молодой силы, и редкая
психологическая особенность со всем не мешает ему, наоборот, помогает
сосредоточиться на главном. Письма, которые пишут люди на телах друг друга,
можно прочесть и без знаний грамоты.
Глупая Мика, она должна была принять предложение бедняжки
Ральфа и уехать в Германию или на Таити, задолго до того, как из-за кулис
татуировок появился этот парень.
Этот узкоглазый бог.
Впрочем, необязательно было уезжать задолго. Отъезд за
сутки, за двенадцать часов, за три, за пять минут, за минуту, спас бы ее. Они
бы просто разминулись во времени, в котором не существует ни дней, ни секунд,
ни минут.
Только само время.
Продолжать сидеть на крыше, курить бриссаго и прислушиваться
к прикосновениям его рук означало бы горько обманывать себя.
Надо остановиться.
– О чем ты думаешь? – спрашивает этот парень.
– О тебе.
– И что же ты думаешь.
– Что мне нужно было уехать в Германию. Или на Таити.
– И что бы ты делала на Таити?
– Открыла бы пляжный бар. Народ бы валом валил. Мои
коктейли пользовались бы бешеной популярностью.
– Уехать на Таити никогда не поздно.
– Поздно. Теперь поздно.
– А в Германию?
– Тоже поздно.
– А что бы ты делала в Германии, если бы не случилось
«поздно»?
– То же, что и на Таити.
