Мика молчит.
– Сделаем так, как ты скажешь. Мика молчит.
За всю свою, почти тридцатилетнюю, жизнь она ни разу не была
толком счастлива, что-то важное всегда проходило мимо нее, она даже с сестрой
не смогла справиться. Есть ли Микина вина в том, что Васька выросла такой
сукой? Безусловно, есть. И даже наверняка. Но разве Мика не заслуживает хоть
осколочек радости, хоть щепоть, хоть крошку? Она старалась никому и никогда не
делать больно, она старалась никого не обижать, а если такое и происходило (как
в случае с бедняжкой Ральфом), то не по злому умыслу.
Если подумать, если хорошенько разобраться.
Как бы то ни было, ей все-таки перепала крупица – хоть на
крупицу и отпущено пять минут. Этого вполне хватит, чтобы вспоминать о
произошедшем долгое время, может быть – всю оставшуюся жизнь. Васька –
истеричка и психопатка, совершенно не заслуживает такого потрясающего парня. Но
и она, Мика, никогда бы не смогла его заслужить.
И никто бы не смог, за исключением, разве что Черной Мамбы.
Черная Мамба (в миру – Ума Турман) была такой же блондинкой,
как и Мика, но па этом сходство и заканчивается. К тому же у Черной Мамбы –
сорок второй размер ноги, а у Мики – жалкий тридцать восьмой.
Такой же, как у всех. Или почти у всех.
Мика – среднестатистическое ничтожество.
Пока Мика рассеянно размышляет об этом, происходит что-то
странное: она больше не упирается в спину этого парня, напротив, это он
упирается в нее рельефной грудью и плоским животом. И Мика больше не сидит
позади него на разухабистом модерновом мопеде. Мика сидит впереди него, на
жесткой облупленной раме старого велосипеда, точно такого же, на котором ее
мама и отец отправились на небеса.
Это – велосипед. Так и есть.
Вот звонок с отломанным ушком, вот прикрученный к рулю
карманный фонарик, призванный выполнять роль фары-противотуманки, что будет,
если она ухватится за обломок ушка и позвонит в звонок?
– Дзинь! Дзи-инь-дзи-инь, берегитесь, люди, это мы!..
Мике и вправду кажется, что звонок звенит, а губы этого
парня щекочут ей ухо, он что-то говорит, но ветер относит все его слова,
развешивает на деревьях, расклеивает на стенах домов, загоняет в гулкие подворотни.
И она никогда не узнает, что же такое важное он хотел ей сказать.
Велосипедное наваждение длится недолго, но, чтобы избавиться
от него, Мике приходится несколько раз крепко зажмурить глаза и вновь открыть
их.
Слава богу, под ней снова мопедное седло, а впереди – спина этого
парня, к которой она прижалась. Но ощущение того, что он – еще и сзади, и
обволакивает ее со всех сторон, сохраняется: Мика заключена в его тело, как в
кольца Мирового Червя. А в нем, как известно, скрыто все сущее, он – всему начало
и всему конец.
У Мики на этот счет нет никаких возражений.
– Поедем куда-нибудь, – говорит она.
– Не домой? – уточняет этот парень.
– Нет.
Вот она это и произнесла.
– У меня есть предложение, Мика… Я знаю одно местечко,
которое должно тебе понравиться.
– Кафе? – слово опять выбрано наугад.
– Нет, не кафе. Думаю, ты уже устала от заведений
подобного рода. Я прав?
Мика-Мика, какая же ты дуреха! Ты и думать забыла, что сама
работаешь в ресторане и целый день стоишь у плиты, и тебе до смерти надоел один
только вид продуктов, какими бы свежими и прекрасными они ни были. Вот
интересно, какую еду предпочитает этот парень? Прошлой ночью разговор шел о
бутерброде с тунцом, но, в конечном итоге, все ограничилось кофе. Хотя рыба,
ему безусловно подходит. И не просто рыба, а сырая рыба, – тот же тунец,
или сардины, или камбала, или даже осьминоги. При условии, что все это должно
быть только что выловлено, но не при помощи сети, невода и трала, а при помощи
чего-то более экзотического.
Копья, например.
Пойманная рыба складывается в черепаший панцирь, после чего
разделывается прямо руками и тут же съедается.
Представить такую картинку Мике гораздо легче, чем
представить этого парня скучающим в дорогом ресторане с меню в татуированных
руках.
– Я прав? – снова повторяет он.
– Конечно.
– Тогда отправимся под небеса. Ты не пожалеешь, обещаю…
* * *
…Он не обманул.
Это и есть небеса.
Ну, почти небеса. Вот уже час они сидят на крыше дома в
самом центре Петроградки, Мика видела этот дом тысячу раз, но не подозревала,
что у него есть крыша.
Ни разу в жизни она не задумывалась о крышах, и это
безусловное упущение.
Окна – вот что было для нее самым главным. Да и как иначе,
если существуют витражные Гент, Утрехт и Антверпен, способные напрочь изменить
реальность. Сидя на гребне крыши, она рассказывает этому парню о
Генте-Утрехте-Антверпене, собаки и птицы тоже не забыты, что уж госорить о
дароносице и дарохранительнице, об астролябии, арбалете, двойной свирели и
виноточиле.
– Виноточило – это виноградный пресс? – осторожно
спрашивает он.
– Верно. Виноградный пресс, – смеется она.
Кто бы мог подумать, что в абсолютно непролазных дебрях
татуировок скрывается такой академический ум! Покончив с виноточилом, Мика
переходит к медному эстонскому рыбаку из кухонной ниши и к «HOMO BULLA EST»
[47]
, спрятанной в складках его дождевика.
– Человек есть мыльный пузырь, – тут же переводит этот
парень.
– Верно! – Мика потрясена.
– Я не думаю, что это правда. Я думаю, что все обстоит как
раз наоборот. Человек – это лучшее, что может произойти с миром. Или с богом,
как тебе будет угодно.
Или со мной, мысленно добавляет Мика. Этот парень –
несомненно, человек, хотя на языке у Мики вертится масса определений, самое
безобидное из которых и есть бог. Бог, не имеющий отношения ни к одной из
мировых религий. Бог, сам не ведающий о своем божественном происхождении.
Простодушный, как тунец, сардина или осьминог.
Город, лежащий у ног Мики, по-настоящему красив.
И слишком велик для нее. Слишком огромен.
Чем занималась Мика все последние годы? Копалась в
микроскопических вещах. Свежее мясо и свежие овощи, морепродукты, зелень, рыба,
трюфели, крупы – все это было много меньше, чем сама Мика, все это умещалось в
руке.
Город в руке не уместишь. И небо над ним – тоже.
Этот парень сидит напротив Мики, спиной к городу. Этому
парню можно не волноваться по поводу города. Город и так принадлежит ему.
И немножко Мике.
