– Никогда ничего не слыхала про его семью. Он всю жизнь
любил нашу мать, поэтому и не женился.
– Завидное постоянство. Значит, если я правильно понял,
когда с вашей матерью случилось несчастье, он попытался заменить вам отца?
– Он не пытался заменить нам отца.
– Не важно… Но он очень вам помог. Это факт?
– Да, наверное. Он как-то сказал мне: мы всегда будем
рядом, мы все для тебя сделаем…
– Кто это – «мы»?
– Он имел в виду Мику.
– Твою сестру? Ведьму?
– Да. Он был очень к ней привязан.
– Почему именно к ней?
– Она ведь была уже почти взрослая и к тому же походила
на маму. Одно лицо. Так все говорили.
Никто так не говорил, никто не сравнивал блаженную дурочку
Мику с мамой. Васька лишь однажды услыхала нечто подобное. И то в диалоге,
предназначенном совсем не для ее ушей. «Одно лицо, вот и не верь после этого в
переселение душ…» – так думал о дурочке гонец смерти дядя Пека. В Ваське тогда
все восстало: мамочка – та мамочка, которую она помнила, уж нисколько не была
похожа на Мику, еще чего!.. Но со временем черты маминого лица стерлись, ушли
из памяти, чтобы никогда больше не возвращаться. Конечно, Васька могла в любой
момент обновить их, стоило только влезть на антресоли, где хранились семейные
альбомы, – серый и красный.
После смерти родителей Васька ни разу не прикасалась к ним.
Она не стала бы этого делать, даже если бы очень захотела:
из страха, что слова дяди Пеки недалеки от истины. А если они недалеки, то что
ждет ее в сером и красном альбоме? Растиражированная физиономия сестры,
умудрившейся подменить собой мамочку, украсть ее лицо и воцариться при его помощи
в самых разных временах.
То-то она будет торжествовать по ту сторону глянца, по ту
сторону зерновой печати! – среди навсегда застывших улыбок, деревьев,
солнц, людей, памятников архитектуры, новогодних елок и шашлыков на природе.
Нет, Васька никогда не доставит заснятой Мике такой радости…
– А ты совсем не похожа на свою маму?
Странно, но этот вопрос выглядит самым человечным из всех
заданных, хотя и немного отклоняется от генеральной линии, которую до сих пор
гнул Ямакаси.
– Я – нет. Я – совсем другая.
– Ни на кого не похожая… – он прикасается губами к
Васькиному затылку. Движение вовсе не выглядит спонтанным проявлением нежности,
оно хорошо просчитано: Васька понимает это даже сонная.
– Давай обойдемся без дурацких комплиментов, –
говорит она сквозь зевоту.
– Это не комплимент. А как же вы жили потом?
– Когда?
– Когда лишились покровителя.
– Нормально.
– А я после смерти родителей долго бедствовал. Долго
скитался. Иногда без крыши над головой…
А ты и сейчас без крыши, хочется сказать Ваське. Неожиданное
откровение Ямакаси взбодрило ее, привело в чувство. Откровение выглядит излишне
сентиментальным, излишне мелодраматическим, городской романс, да и только: его
впору переложить на музыку и поставить в жесткую ротацию на радио
«Шансон», – жаль, что здесь нет паука. Паук уж точно бы разразился
овацией, а потом долго бы рыдал на груди скитальца, сраженный его жизненной
историей наповал. И, все так же обливаясь слезами, напек бы ему в дорогу горы
всякой снеди.
Кнедликов, пончиков, венских булочек, круассанов с яблочным
повидлом.
Васька – не паук.
– Что-то не особенно верится.
– О чем ты, кьярида миа?
– Что у тебя вообще были родители.
Он с готовностью смеется. И сидящая к нему спиной Васька
чувствует, как отголоски этого, на первый взгляд добродушного, смеха вползают в
ее волосы подобно насекомым. Тем самым, которых Ямакаси выщелкивал из нечистых
перьев.
– Ну как-то же я появился на свет…
– Да, этого я не учла. А что касается нас – не помню,
чтобы мы особенно бедствовали. Удалось кое-что отложить на черный день.
– Надо полагать, твоя сестра постаралась? – и
снова Ваське неприятно упоминание о Мике.
– Думаю, в этом была не ее заслуга.
– А чья?
– Не знаю. Я была тогда слишком маленькой.
– Ясно. А чем занимается твоя сестра сейчас? Варианты
ответов у Васьки всегда под рукой: шизофреничка
посудомойка
домработница у Пьехи
пациентка лепрозория
они производили неизгладимое впечатление на всех ее парней.
Но никому из них Васька не говорила, что ее сестра – ведьма. И что Ваське
хотелось бы убить ее.
– Она работает в ресторане. Целыми днями стоит у плиты.
– Почтенное занятие. Я бы сейчас и сам чего-нибудь
пожевал.
Они были на крыше – достаточно долгое время. Потом
добирались до Петроградки, потом переключились на секс, оседлали гипсовую
лошадь и бог знает сколько проговорили. Не мудрено, что он проголодался.
– Боюсь, что особых разносолов нет. Мика не готовит
дома, а я – тем более.
– Я могу сходить в магазин. Есть здесь какие-нибудь «24
часа» поблизости?
Когда Ямакаси успел соскочить с седла и к тому же проделать
это так незаметно? Васька ощущает пустоту за спиной, а он уже стоит перед ней и
улыбается. Не слишком-то хорошая улыбка, двусмысленная. Что, если он задумал
улизнуть под предлогом внезапно навалившегося голода? Такое вполне возможно,
свой секс (едва ли не безличный) он уже получил.
Сейчас он снимет рюкзак со стремени, закинет его за плечо и
уйдет навсегда. Дай бог, чтобы без последствий, а ведь могут быть и
последствия. Ничто не помешает ему раззвонить всем другим ямакаси, ямакаськам и
ямакасишкам об одной телке, которая дает после трехчасового знакомства, не
требуя справки из вендиспансера, водительских прав международного образца и
предварительного посещения городской бани. К тому же она немного с приветом и
настолько ненавидит свою сестру-повариху, что готова убить ее. В общем, цирк,
да и только… А что, если он поспорил с Чуком и Геком? Мол-де, оседлать эту бабу
не труднее, чем гипсовую лошадь, и ничего выдающегося в ней нет, так что не
заморачивайтесь, отцы.
Чук и Гек.
Они и без того занимали в сердце Васьки весьма скромное
место, а сейчас и вовсе превратились в бесплотные тени на стене.
Не то, что Ямакаси.
Повелитель крыш, он стоит перед Васькой еще более
восхитительный, чем в тот момент, когда она увидела его впервые. Татуировки на
его теле сверкают, маленькие черные солнца слепят глаза, маленькие черные луны
щекочут ноздри, маленькие черные спирали срезают кожу слой за слоем, маленькие
черные стрелы пронзают сердце, уж не влюбилась ли Васька?
